Житный дед. Пение без слов

НЕЛЬЗЯ СПАТЬ НА МЕЖАХ

Старики говорят, что ни в коем случае нельзя спать на межах: и не заметишь, как потопчет или задавит тебя полевик.

Один мужик притомился да лег было на межу, но никак не мог заснуть. Вдруг слышит конский топот, глядь - на него несется здоровенный парнище на сером коне да руками машет.

Мужик наш вскочил - ив сторону. В ту же минуту всадник промчался по тому же самому месту, на котором он лежал, и прокричал, обернувшись:

Твое счастье, что успел соскочить, не то навеки бы тут остался!

ПЕНИЕ БЕЗ СЛОВ

Сидела женщина в полночь у окна без огня. Вдруг издалека донеслось до нее невнятное пение без слов, изредка прерываемое посвистом. Потом видит: вдоль деревни проехал на тройке лихих коней дедок какой-то, весь в белом.

Утром рассказала бабам у колодца, те говорят:

А ведь это небось сам полевик был. Ох, не к добру пение полевиков слышать. Как бы не было беды!

Как в воду глядели. Через несколько дней вся деревня выгорела дотла. Вот и подоспела-таки беда бедучая!

КОСТЕР ПОЛЕВИКОВ

Возвращалась одна женщина из гостей домой, а провожал ее их работник. Дело было зимой, на Святки. Не доезжая нескольких верст до деревни, видит: в лесочке горит костерок, а вокруг сидят несколько человек.

Смотрят проезжие в ту сторону, и вдруг видят, что от костра покатился к ним огненный шар. И растет, разрастается!

Испугались оба до смерти, хлестнул работник по спине лошади - та и понеслась, а шар по следу катится, катится, у женщины той уже платок загорелся и тулупчик затлел. Насилу ушли!

Работнику велено было тотчас возвращаться, однако он так напугался, что тронулся в путь только утром. Не утерпел - подобрался к тому самому месту, где вчера горел костер. Никого и ничего, одни головни остывшие лежат, а там, где катился таинственный огненный шар, снег растопило до самой прошлогодней травы, хоть кругом лежали высокие сугробы.

Полевик - дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое время его - полдень, когда и можно увидать этого маленького старичка с телом черным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. Впрочем, иногда его описывают как высокого молодого мужика, который с безумным видом носится по полям.

Живет он в поле только весной и летом, во время всхода, роста и созревания хлебов. С начала жнитва наступает для него нелегкая пора: приходится бегать от острого серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе - последний приют его. Потому и смотрят на этот сноп старые люди с особым почетом: или наряжают его и с песнями несут в деревню, или переносят в житницу, где хранят до нового сева, чтобы, засеяв вытрясенные из него зерна, умилостивить покровителя полей, дав ему возможность возродиться в новых всходах.

Полевика не назовешь добряком, любит он шутить с человеком шутки нехорошие: то с тропы собьет, то заведет в болото, а уж пьяного такое заставит наработать, что потом хоть топись от стыда!

Говорят, с полевиком особенно часто можно встретиться у межи (границы полей). Спать, например, в таких местах ни за что нельзя: детки полевиков, межевички и луговички, бегают здесь и ловят птиц родителям на обед. Если же найдут спящего человека, то навалятся на него и могут даже задушить.

Как и все духи, житный дед любит, чтобы его задабривали как можно чаще. Глухими ночами уходят землепашцы подальше от проезжей дороги, к какому-нибудь рву, и приносят в дар полевику несколько яиц и старого, безголосого петуха - притом так, чтобы никто не видел, иначе полевик рассердится. А в этом случае немало может он напроказить в полях: и всякую истребляющую урожай гадину напустит, и вообще весь хлеб перепутает, так что вырастет среди ржи пшеница, а меж проса - ячмень. Задобренный же станет всячески оберегать ниву зорким хозяйским глазом!

Дабы полевые духи могли перезимовать без нужды и заботы, крестьянин, следуя стародавнему обычаю, оставляет на полях несколько несорванных яблок, а на току несколько пригоршней обмолоченного зерна и за это ожидает на будущий год хорошего урожая. Несжатые колосья связывают за макушки пучком - это называется завивать бороду Велесу (который, как мы помним, был богом плодородия), или Веле-совой бородкой.

Западные славяне почитают как божество осени и богатого урожая некое подобие нашего полевика - по имени Жыцень. Он изображался в виде невысокого и худощавого пожилого человечка с тремя глазами, которыми он неустанно следит за сохранностью всего, что собрано в полях. Да и худ он от непрерывных трудов и хлопот.

После снятия плодов, овощей и злаков он появляется на нивах и огородах и глядит: все ли убрано без остатка? Завидев не срезанные или оброненные жнецами колосья, брошенные овощи, он соберет их, аккуратно связывает колосья в сноп и перенесет на поле (овощи - в огород) того хозяина, где все убрано бережно. Поэтому на будущий год здесь можно ждать хорошего урожая, а там, откуда Жыцень забрал брошенное добро, может случиться недород.

Когда Жыцень в виде нищего появляется перед людьми и сердито грозит им пальцем, это служит предвестием всеобщего неурожая или даже голода.

Про богатыря Пересвета, человека Божьего

В душе каждого куликовца живут два вечных поэтических образа - Житный Дед и богатырь Пересвет. Еще в люльке слышит малыш сказки и песни про Житного Дедушку, ангела-хранителя хлебных полей. От него первый гостинец получает - хлебную соску. А когда мальчик впервые вскарабкается на лошадь, да еще проедет, держась за гриву, от избы до колодца, ему рассказывают про богатыря Пересвета. Послушайте и вы.

Ехал богатырь Пересвет на битву с ордынским царем Мамаем и остановился в поле покормить коня. Был он не простой богатырь, а человек Божий, монах. Конь кормится, а Пересвет Богу молится. Затем упал лицом на землю и замер... А над ним наклонились усатые колосья, шелестят на ветру, будто тоже молитву творят:

Осыпается в поле зерно, а жнецов не видно: на великое дело собрался русский народ - защитить от врага родную землю. Не снопы завтра в поле будут лежать, а воины, не колосьями станет играть ветерок, а русыми кудрями...

Открыл Пересвет глаза, а рядом с ним, точно золотой снопок, стоит Житный Дедушка - ангел хранитель хлебных полей. Треплется на ветру его овсяная борода, топорщатся ячменные усы, а синие глаза-васильки смотрят печально.

Не горюй, Житный Дедушка! - говорит ему богатырь. - Авось, Господь не без милости. Что было - видели, что завтра будет - увидим. А нынче мы поработаем!

Все умел Пересвет: и Богу молиться, и с врагами биться, и всякую крестьянскую работу работать. Взял он свой булатный меч, срубил молодую березку, сделал ручку-косовище, прикрепил к мечу - коса получилась. И пошел косить пшеничное поле! Широки, могучи плечи у Пересвета. Раз взмахнет, и колосьев не пучок, не сноп - на целую копну скосит! Другой раз взмахнет - еще копна... Глядя на него, и Житный Дедушка повеселел. Спешит он вприпрыжку за Пересветом, в ладоши хлопает и приговаривает:

Ух, ух, хлебный дух! Не урожай, а прямо клад. Спешите в поле стар и млад!

Остановился Пересвет на минутку, отер со лба горячий пот, глядит - а сзади него снопы по полю бегают.

Чудеса! - удивился богатырь.

И опять за работу. Оглянулся во второй раз, а снопы один за другим, как солдаты, шагают прямо к ветряной мельнице, стоявшей неподалеку от церкви. И сами в стог укладываются. Тут и разглядел Пересвет своих помощников: это были деревенские ребятишки. Исстари на Руси повелось: когда отцы уходят биться с врагом, в поле их заменяют сыновья.

Косит Пересвет ниву и слышит: у мельницы такой шум-перестук, точно на току во время молотьбы. А там и правда шла молотьба. Вскоре появились вороха пшеничного зерна, точно выросли из земли золотые купола. И закрутились у ветряной мельницы деревянные крылья, потекла в широкий ларь пшеничная мука...

Докосил Пересвет поле и вдруг почувствовал запах свежего хлеба. Словно только что вынули из печи горячий каравай. Пошел он на хлебный запах и правда увидал каравай. Да не простой - богатырский! Лежал он на двенадцати столах, на сорока полотенцах. А рядом были те, кто его испек: беловолосые мальчишки, босоногие девчонки да одна древняя бабушка. И Житный Дедушка среди них.

Спасибо за помощь, Божий человек, - сказала древняя бабушка. - От всей деревни спасибо.

И она повела рукой в сторону ребятишек.

Неужто так опустела деревня, - удивился Пересвет, - где остальные жители?

Там же, где и весь народ: ушли на битву с ордынцами. Отведай-ка нашего хлеба-соли, силы прибавится. Да озарит Господь твою душу для подвига.

Ух, ух, русский дух!

Отломил Пересвет от каравая поджаристую корочку, поклонился низко ребятишкам, древней бабушке и Житному Деду, сел на отдохнувшего коня и поехал своим путем-дорогою. Куликовская битва была еще впереди...

Много по той дороге вслед за Пересветом прошло и проехало русских людей - и знатных князей, и грозных воинов, и простых деревенских мужиков. И каждый отламывал себе кусочек от богатырского каравая. Говорят, храбрый от того хлеба становился богатырем, слабый укреплялся духом, старики чувствовали себя молодыми, а юноши - мужчинами.

И они победили царя Мамая.

Полотенце Дмитрия Донского

В старину люди взрослели рано. Говорят, Дмитрий Донской стал княжить в одиннадцать лет. А деревенские ребятишки начинали работать в поле и того раньше. Крепли руки, мужал ум, но все равно они любили слушать сказки.

Как-то старая нянька рассказала князю Дмитрию про петуха. На море-океана, на острове Буяне живет богатырский петух, прапрадедушка всех петухов на белом свете. В полночь захлопает он крыльями, и поднимаются на море волны. Плещут волны в берега и будят всех петухов на земле. Они просыпаются и начинают петь - будить солнышко. Проснется солнышко, осветит землю, а вместе с ним просыпаются люди и берутся за свои дела.

Сказка эта так полюбилась юному князю, что он приказал отлить золотые монеты с изображением богатырского петуха. Такие монеты и сейчас хранятся в Историческом музее.

А у нас в деревне слыхал я другую историю про чудесного петуха. Вставал князь Дмитрий вместе с солнцем. Сядет на коня и едет осматривать свое княжество, чем народ занимается. Как ни приедет в поле, а конопатый мальчик Ивашка из соседней деревни уже там - пашет.

Как ты ухитряешься так рано вставать? - спрашивает князь Ивашку.

Меня петух будит. Еще и заря не занимается, а он уже поет:

Кукареку!
Нельзя долго спать мужику!
Надо Богу молиться,
Ехать в поле трудиться,
Чтобы стала Русь богатой,
Чтобы выросли ребята,
Отведали пирога
И победили врага!

Славный петух! - говорит князь. - У него душа болит о родной земле больше, чем у некоторых бояр.

Да у нас в деревне в каждом доме такие петухи.

А где вы их берете?

Сами растут.

Привел Ивашка князя к себе во двор и показал наседку с цыплятами.

Выбирай любого. Вырастет - и ты долго в постели не заваляешься: разбудит.

Князь поблагодарил Ивашку и выбрал мохноногого цыпленка. К осени вырос из него большой красивый петух с малиновым гребнем, и отнес его Ивашка в княжеские хоромы. С тех пор князь Дмитрий всегда вставал раньше своих бояр. Проснется, в роднике умоется, Богу помолится - и за государственные дела. А утром, в тишине да на чистом воздухе, и мысли в голову приходят чистые. Потому и правителем Дмитрий был справедливым. Юнец совсем, а народ уже называл его князь-батюшка. Когда он стал полководцем и уходил в походы, ему не хотелось расставаться со своим петухом. Но куда его денешь? Кто-то из бояр посоветовал князю сделать клетку и возить петуха с собой.

Не будет он петь в клетке: на воле вырос, - засомневался Дмитрий.

А ты попробуй, князь!

Сделали клетку, а петух и правда не стал петь. Прослышала о заботах князя благочестивая швея Софья с Куликова поля и отправилась в Москву. Была у швеи игла с золотым ушком, которой она умела творить чудеса. Три дня прожила Софья в Москве и вышила на полотенце княжеского петуха. Да как вышила! Получился он словно живой: мохноногий, крутохвостый, с алым гребнем-крестиком и золотым глазом бусинкой... Казалось, вот-вот захлопает крыльями и запоет! Смотрит князь на полотенце, восхищается:

Прямо диво дивное!

Диво будет в походе, князь, - загадочно сказала швея.

Много совершил князь Дмитрий походов и всегда вставал чуть свет. Умоется в роднике, станет полотенцем утираться, а из петушиного ока свет несказанный льется. Это сияет образ Божией Матери, который вышила швея Софья иглой с золотым ушком. Помолится князь Божией Матери, попросит у Нее совета, что и как надо делать в течение дня. И Она обязательно вразумит его, потому и выходил князь победителем из любых испытаний. И никто об этом, кроме самого князя, не знал.

Конопатый мальчик Ивашка тоже вырос и стал воином. Князь Дмитрий даже сделал его думником-советником и посадил за своим столом рядом с боярами. Как-то собрались у костра молодые воины, спрашивают Ивашку: как это князь Дмитрий ухитряется вставать раньше всех?

Его петух будит, - говорит Ивашка. - Сверкнет с полотенца золотым глазом да как запоет:

Кукареку!
Не время лежать на боку!
Надо вставать,
Пока солнце не встало,
Чтоб ордынская рать
Врасплох не застала!

Да, так оно и есть, - подтвердил один старый воин. - Я и сам слыхал, когда стоял на часах у княжеского шатра. Только песня была другая.

Какая же, дядюшка?

А вот какая:

Хочешь Русь уберечь
И отцовский очаг -
Обедай в седле,
А спи на мечах!

А тут к костру сам князь Дмитрий подошел. Высокий, русобородый, на плечи плащ накинут. Послушал он разговоры своих воинов, улыбнулся и говорит:

Что верно, то верно, петух на полотенце и правда поет, как живой. А песни у него разные. Нынче, например, вот что он мне пропел:

Русский воин
Дива достоин:
Лег - свернулся,
Встал - встряхнулся!
Русь теперь не без защиты, -
Быть царю Мамаю битым!

Заулыбались воины и молодые, и старые. Добрые слова князя словно бы силы им прибавили. А князь Дмитрий, говорят, никогда не расставался с вышитым полотенцем. Утирался он им и на берегу Дона, на рассвете перед Куликовской битвой...

Вот с той поры и стали наши девушки-мастерицы вышивать на полотенцах сказочных петухов. Но если присмотреться, они очень похожи на настоящих, какие и сейчас на ранней зорьке будят деревенских жителей.

Притча о дубе-патриархе

«Долготерпеливый лучше храброго...»

(Притчи; 16, 32)

На высоком лысом бугре жил разбойник-ветер. Изредка он, по-змеиному свернувшись в кольцо, вполглаза дремал. Но чаще улетал в соседнюю деревню, к людям, и там безобразничал. То напустит в избы холоду, то сломит макушку старой березе, то еще что-нибудь натворит. Такая у него была вредная натура. Возвращался ветер довольный, а за ним всегда тянулся хвост из опавших листьев, сора и пыли.

Однажды на лысом бугре весной проклюнулись два зеленых росточка. Видно, ветер затащил сюда на своем хвосте семена каких-то растений. Росточки тянулись к солнцу, крепли и со временем превратились в два молодых деревца - дубок и тополек. С высокого бугра они видели, как ветер в деревне обижает людей, и жалели их.

Как жаль, брат, что мы выросли не на деревенской околице, - шептались они. - Мы бы своей грудью заслонили деревню от ветра.

С годами они стали крепкими и сильными деревьями. Но каждый со своим характером. Когда ветер начинал бушевать слишком сильно, тополь скрипел всем своим телом, шумел и возмущался. Но он не гнул спину, стоял с гордо поднятой головой перед ненавистным врагом. И однажды в сильную бурю сломался. Люди изрубили его на дрова и стали топить ими печи. Так тополь и после смерти воевал с холодным ветром: сгорая, он согревал людей и давал им силы для жизни в ту суровую зиму. Люди сложили о гордом тополе мужественную и веселую песню. Первыми ее разучили мальчишки и каждый день распевали ее.

Дубок остался в одиночестве. В глубокой задумчивости стоял он на открытом со всех сторон бугре, и каждый порыв ветра гнул его до самой земли. И люди удивлялись его живучести. Он все глубже пускал корни в землю, и разбойник-ветер уже ничего с ним не мог поделать. А осенью на его ветвях выросли бронзовые, точно пули, желуди. Ветер от этого совсем взбесился.

Ишь како-о-ой! - выл и шумел он. - Все прикидывался покорным, гнулся до земли, а сам желудями уже обвешался! Уничтожу все твое потомство!

И ветер яростно стал срывать с веток желуди и разбрасывать их как можно дальше. Снова пришла весна. Из желудей проклюнулись росточки и потянулись к солнцу лопоухие дубки. Так постепенно на бугре, в самом логове ветра-разбойника, выросла Зеленая Дубрава. Она надежно заслонила собой деревню, и ветру пришлось убраться в другие края. А старый дуб стал очень некрасивым. От постоянных поклонов ветру у него образовался большой горб, ветки скрючились, стали узловатыми - в жизни ничто не проходит безследно.

Старики рассказывают, что перед самой Куликовской битвой в Зеленую Дубраву приезжали три князя: сам Дмитрий Донской и двое его сподвижников - Владимир Серпуховской и Боброк Волынец. Увидев старый дуб, они и не заметили его некрасивости, но восхищенно сказали:

Патриарх!

Здесь, на тайном совете, было решено в Зеленой Дубраве поставить Засадный Полк. Он и решил исход сражения между русскими и татарами, превратив Куликовскую битву в Мамаево побоище.

Под защитой Николая Угодника

рассказ

Историю эту рассказал мне сам Микула Семьянинович, человек, у которого птицы за пазухой греются, как утверждают деревенские жители. Рассказал у лесного болотца, где мы собирали грибы. А потом, дома, показал старинную икону Николая Угодника, которого считает не только своим небесным покровителем, но и спасителем от напрасной смерти. И еще показал кипарисовый крестик, который надела на него, умирающего ребенка, бабушка Жива (в крещении - Ева). Она когда-то пешком ходила в Иерусалим, поклониться Гробу Господню, вот и принесла оттуда эту святыньку - кипарисовый крестик, освященный на мощах Николая Угодника. Я записал Микулин рассказ, как он мне запомнился.

* * *

Микула долго был уверен, что родила его деревенская печь, и сразу большого, лет семи. Об этом говорили и его первые впечатления от жизни, которые он помнил. Появившись откуда-то из теплой темноты, в мокрой как туман рубашке, он лежит в соломе на печных кирпичах, от которых исходит живительное тепло.

Мама, - прошептал мальчик, погладил печь влажной ладошкой и прижался к ней всем телом. - Хочу есть, мама.

Печь вздохнула, точно проворковала что-то (видимо, загудел в трубе ветер), и мальчик все понял. Он спустился на пол, открыл заслонку в печи, достал ухватом горячий чугунок с молочной кашей и прямо здесь, на шестке, стал есть. Обжигался, дул на ложку и глотал, глотал вкусную горячую кашу, приготовленную мамой-печью.

Потом он еще несколько раз впадал в забытье. Очнувшись, спускался с печи, доставал ухватом кашу, ел... И чугунок всякий раз оказывался полным, с молочной желтой пенкой сверху. Значит, мама-печь варила ему кашу заново. Или это все продолжалось не один день? Со стены на мальчика поглядывал дедушка в красной вязаной шапке, очень добрый. Микула вспомнил, что звали дедушку Миколай, почти как его самого. В избе их было трое, живых: он, да мама-печь, да еще вот дедушка - Миколай Угодник. Однажды он увидел на веревочке возле печи свои штаны - сушились после стирки. Мальчик надел их, прошелся по избе... вышел на улицу.

Ах, какой это был ослепительно яркий, пахучий, звучащий весенний день! И мальчик таращил по сторонам глаза, принюхивался и, пошатываясь от слабости, все куда-то шел, шел... Куда - для него было неважно, ему просто нравилось двигаться, ходить. Так он очутился на лугу за деревней. Там на молодой зеленой траве лежала буланая лошадь с жеребенком. Они были похожи на две кучи свежей золотистой соломы, большую и маленькую. Микула сел неподалеку, на краю канавки, позвал:

Соломка!

Большая Лошадь даже не оглянулась, а жеребенок вскочил на ноги, потянулся, смешно завиляв черным хвостиком, и вдруг скакнул, обежал вокруг матери, затем еще раз, пошире, и тоненько восторженно заржал: и-го-го! Вот как я умею! Микула засмеялся, вылез из своей канавки, тоже скакнул, приговаривая:

Co-ломка, Со-ломка!

В ответ громко и недовольно фыркнула Большая Лошадь, поднялась, стала щипать траву. Соломка подбежала к ней, ткнулась головой в пах, затем под живот, нашла сиську, довольно зачмокала, завиляла хвостом-жгутиком. Микуле тоже захотелось молочка. Он зашел с другого бока, увидел круглое, налитое вымя с растопыренными сосками и сглотнул слюну... И тут Большая Лошадь, почувствовав намерения чужака, этого человеческого детеныша, хлестнула его длинным хвостом и отошла в сторону. Соломка побежала за матерью. Микула шел следом, медленно, крадучись снова забрался под ее широкий живот, и снова Большая Лошадь хлестнула его длинным жестким хвостом. Мальчик обиделся и вернулся в деревню. Но изба, где осталась теплая мама-печь, которая кормила его кашей, была на замке. Он поднялся на цыпочки, подергал замок, тот не открывался. Скорбная, больная голова мальчика еще не могла сообразить, что стоит он у чужой избы, а своя, вернее, дедова, где он «заново родился» на печи, находится рядом, через два дома. И ноги его, почесав одна другую босыми пятками, сами пошли обратно, на луг, к Большой Лошади и Соломке.

Свою прежнюю жизнь, до «второго рождения» на печи, Микула начисто забыл. И деревенские помалкивали. Лишь когда вырос и окреп умом, рассказали, как приезжала его мама родительский дом продавать, давно пустующий, да и оставила в нем маленького Микулу-дурачка, который сильно расхворался. Сказала: «Скоро вернусь, заберу свое горюшко», - и добавила:

А умрет, все на родной печи, не в общежитии.

Разве можно так про свое дите? - укорила ее бабушка Жива. - Оставляй. Выходим.

И правда, выходила. Это она, бабушка Жива, надела на мальчика кипарисовый крестик, кропила из пузырька святой водой, отпаивала молоком, парила в целебных травах, укутывала чистой ржаной соломой на печи, а когда стал поправляться, каждый день варила ему молочную кашу. Про все это Микула узнает потом. А сейчас он, большеглазый белоголовый мальчик в коротких штанишках на одной лямке, тихо шел по деревенской улице, скрытый от людских глаз зарослями сочных лопухов и крапивы. Да и некому было смотреть на него, вся деревня сажала картошку, спешила...

Большой Лошади с сосуном на лугу не оказалось: ее запрягли делать грядки на огородах. Но мальчик не огорчился, не успел. Прогулки и свежий весенний воздух так разморили его, что он едва добрался до знакомой канавки, свалился в траву и уснул. Очнулся оттого, что кто-то тер его лицо мокрой мочалкой. «Не хочу умываться», - закапризничал мальчик и открыл глаза. Была ночь, и в неясном свете звезд Микула узнал Соломку. Она уже облизала, обслюнила ему всю голову и даже изжевала, ворот рубашки. Но Микулу это ничуть не обидело, он чутьем угадал, что это ласка сестры, улыбнулся и, приподнявшись на локте, поцеловал Соломку в теплый широкий нос. От нее вкусно и дразняще пахло молоком. Соломка мотнула головой, точно приглашала за собой мальчика, и шагнула в темноту. Микула, поднявшись, осторожно пошел за ней. Неподалеку паслась, напахавшись на огородах, Большая Лошадь. Оглянулась на подошедшего мальчика, фыркнула, обнюхала его... От человеческого детеныша пахло так же, как от ее жеребенка, и она снова стала щипать траву, спеша наесться, чтобы побольше наработать молока. Большая Лошадь поняла, что кормить ей теперь придется двоих, шумно вздохнула. И она не ошиблась.

Ночью, когда Соломка сосала мать, с другого бока колобком подкатился Микула и тоже зачмокал лошадиной сиськой. Молоко было жидкое, но очень сладкое и сытное. Микула помнит, что возле Большой Лошади стоял дедушка Миколай Угодник, гладил ее по лицу, по храпу, что-то шептал ей, когда она взмахивала хвостом, чтобы отогнать мальчика. От слов Миколая Угодника Большая Лошадь успокаивалась и даже лизнула один раз сосущего Микулу в затылок, точно своего жеребенка. Когда Микула досыта напился кобыльего молока, дедушка Миколай куда-то пропал. Да и был ли он? Был, был, Микула хорошо помнит его взгляд, добрый и сострадательный, которым он смотрел на него. А еще Микула помнит, что этой же ночью они втроем долго куда-то шли - он, Соломка и Большая Лошадь, которая уводила малышей подальше от деревни, в глухой овражек за лесом, куда люди редко заглядывали. Кромки овражка поросли осинником вперемешку с елками и колючими кустами шиповника. На дне, в зарослях камыша и осоки, было болотце, из которого выбегал холодный ручей.

Здесь, под солнцем и звездами, под ветром и косыми дождями, на теплой земле среди рослых трав и цветов, от постоянной беготни друг за другом, которую они затевали с Соломкой, Микула окреп, стал проворным и цепким. Он уже запросто влезал на Большую Лошадь и, уцепившись за гриву, катался на ней, если уставал. Случалось это чаще всего ночью, когда они выходили из своего овражка на проселочные дороги, в поля, чтобы пожевать зеленого овса. Но под утро всегда возвращались. В эти ранние утра и появлялись в осиннике городские грибники. Большая Лошадь, учуяв посторонних, коротко предупредительно ржала, и Соломка с Микулой бежали к ней. Микула вдобавок старался еще присесть за куст, спрятаться в высокую траву или за кочку, чтобы его не заметили.

И все обходилось благополучно, пока не появился этот Усатый, в высоких, начищенных до блеска сапогах и распахнутом френче, из которого выпирал округлый, как яйцо, живот. Усатый сначала негромко свистнул, будто удивился чему-то, потом похаживал вокруг да около, протягивал Большой Лошади то пустую ладонь, то пучок травы... Она же в ответ лишь недовольно фыркала и отходила в сторону. На другой день он принес кусок хлеба. Но и на хлеб она не соблазнилась, дураку были понятны его хитрости: за спиной Усатый держал в руке веревку, сложенную кольцами. Микула притих, как зверек, поблизости, за кустом шиповника, и зорко наблюдал за пришельцем. Тот его не видел, но почему-то все пятился и пятился в его сторону, на шаг, на полшага... и вдруг свистнул в воздухе аркан:

Мама-а! - закричал Микула.

Аркан резко дернулся, сжал ему грудь, и мальчик больше не смог и пикнуть. В голове зашумело, перед глазами поплыли оранжевые круги, и он увидел рядом с собой дедушку Миколая Угодника. Только был он не в вязаной кофте, как на иконе, а в железных доспехах, и шапка на нем была железная. Прямо как древний воин! Миколай Угодник повелительно махнул рукой, и Большая Лошадь кинулась, ощерив зубы, на Усатого, сбила его грудью с ног... Микула выскользнул из ослабевшего аркана, прыгнул ей на спину и вот уже все трое: Большая Лошадь, мальчик и жеребенок мчатся в поля! Мир велик... Теперь они в свой обжитой овражек заходили только ночью, да и то изредка.

Микула-а-а! Сыночек мой, отзовись!

Голос был знакомый, родной, певучий, который он слышал когда-то давным-давно, еще до «рождения» на дедовой печи. Он тревожил Микулу и тянул к себе, как магнит иголку. Но мальчик не отзывался, он уже научился быть осторожным. Он высмотрел, что Голос принадлежит молодой красивой женщине, и уже хотел довериться ей, подойти, но тут же увидел, как рядом с женщиной, поднявшись из травы, оказался Усатый.

Сколько можно гоняться за этим зверенышем? - резко сказал он.

Но он мой сын!

Да? Вряд ли... Он сын одичавшей лошади, это ей он кричал «мама»! И она чуть меня не изуродовала!

Давай еще на ночку останемся. А завтра утром уедем, - попросила женщина.

Ночью Микулу снова звал Голос. И звучал особенно призывно, как-то печально, точно прощался с ним навсегда. Большая Лошадь, будто чувствуя беду, повела жеребенка и мальчика на новое место за болота и овраги, в глубину Заозерья. То ли было все это, то ли не было... А может, пригрезилось Микуле в горячечных снах? Но бабушка Жива говорит, что было. И как он сильно хворал, и как она его выхаживала, «считай, что заново на печи родился», и как, выздоравливая, он ушел из дому, и три дня его не могли найти, а потом приехал отчим, Усатый, и нашел его в овражке за лесом, рядом с колхозной лошадью и жеребенком.

Он же озверел! Кобылье молоко сосет, сам видел! - рассказывал отчим деревенским женщинам.

Но бабушка Жива, она ведь какая - что вспомнит, а о чем и промолчит. И тут явно что-то недоговаривает. Не три дня, а все лето жил маленький Микула-дурачок в овраге с Большой Лошадью и Соломкой. От того и видения в его глазах о том времени: то яркая молодая листва, то темно-зеленая, летняя, то багряная, осенняя... Когда рядом с темными елями вспыхнули первые красные листья осинника, и раздался тот роковой выстрел. В ту ночь Микула снова слышал Голос, который звал его: «Родненький!» Кто знает, может и почудилось... Бабушка Жива вон говорит, что во второй раз отчим его приезжал один, без матери. Да, может и почудилось. Но Микула откликнулся и пошел на этот Голос, вернее, поехал на Большой Лошади. Как она не хотела идти! Но мальчик понукал ее, щекотал босыми пятками бока, нагнувшись, шептал на ухо ласковые слова. И Большая Лошадь, заржав, галопом влетела в деревню - и споткнулась! Такой грохот стоял, когда она падала! Прямо гром громыхнул, с молнией. Потом оказалось, что это выстрелил Усатый. И убил ее наповал, волчьим жаканом. Отомстил. Так ли, нет ли? Нет, не так, утверждает бабушка Жива. Усатый, его отчим, выстрелил позже, когда увидел, что лошадь сломала ногу - на одной коже болталась. И он выстрелил ей в ухо, чтобы не мучилась. Но было и другое, Микула помнит:

Чтоб твоего духу в деревне не было! - сказала Усатому бабушка Жива.

А мясо? - кивнул Усатый на убитую Большую Лошадь.

Забирай куда хочешь. Мы ничего не видели. И тебя, поганца, чтоб глаза мои не видели.

Усатый исчез. А ночью исчезла и убитая лошадь.

Микула очнулся снова на дедовой печи. Было утро. На улице жалобно ржал жеребенок. «Соломка!» - угадал мальчик и кубарем скатился с печи, выскочил на улицу, подбежал к кровавому пятну на траве... Соломка, молочная сестричка его, обнюхивала траву и плакала и голосом, и слезами, которые катились и катились из ее глаз. Рядом полукругом стояли деревенские бабы и тоже вытирали слезы.

Соломка, Соломушка, - обнимал ее за шею мальчик, - сестричка моя родненькая, не плачь, нас с тобой двое, будем жить вместе, в дедушкиной избе... Я тебе сено буду косить.

Вот тебе и Микула-дурачок, - всхлипывали женщины, - а рассуждает, как умник.

Кто-то из них принес охапку опавших листьев и забросал кровь на траве. Попытались отогнать жеребенка с этого места, но Соломка не уходила. Не отходил от нее и Микула. Послали в Красное Село за ветеринаром. Тот приехал на дрожках лишь на другой день, сказал, что жеребенка надо в табун, к лошадям, иначе он погибнет. «От тоски», - добавил ветеринар. И Соломку увели. Привязали к дрожкам и увели. А что было в тот день с Микулой, деревенские женщины стараются не вспоминать. Жив остался, и то хорошо. И истово молятся Миколаю Угоднику, который, по их словам, весь день и всю ночь стоял в изголовье больного мальчика и кропил его святой водой. Некоторые видели Миколая Угодника, некоторые нет. Но капли воды на лице Микулы, на подушке и на одеяле видели все.

* * *

Сколько прошло времени с тех пор? Много... И все-таки Микула разыскал ее в одной из дальних деревень на Куликовом поле - старую, но еще бодрую лошадь.

Соломка! Это ты?

Кажется, узнала его и Соломка. Что-то затеплилось в ее глазах от Микулиного голоса, она даже мотнула головой и коротко заржала.

Соломушка...

Но лошадь шумно фыркнула и потянулась губами к сену.

Как ее зовете? - спросил Микула конюха.

Сиротка.

Микула выкупил ее в колхозе за четыреста рублей, примерно столько же платят за пустующую деревенскую избу. Он даже не торговался. Теперь Соломка живет у него во дворе и он косит ей сено, как когда-то обещал.

* * *

Так и прошло мое детство под защитой Николая Угодника, - закончил Микула свой рассказ. - Я слышал, все Николаи, особенно дети, находятся под его защитой. Да, а у меня радостная новость: нашел на чердаке доспехи Николая Угодника, в каких он от Усатого меня защищал. Посмотри-ка.

Я поднял голову и увидел на стене икону Николая Угодника в «доспехах», то есть в медном, а может бронзовом окладе. Оклад был слегка помят, но старательно вычищен, лишь местами, на вмятинах, остались зеленые пятна. Николай Угодник смотрел строго, даже грозно. А, приглядевшись, я заметил, что по лицу Святителя проходят трещинки, похожие на полоски от слез...

Дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое его время – полдень. Тогда можно увидать этого маленького старичка с телом чёрным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. С начала жнива для него нелёгкая пора: приходится бегать от серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе – последний его приют.

Жил-был житный дед в поле. Сам с колосок, голова с колобок, зелёная борода в три аршина, на голове соломенная щетина. Сидит житный дед на меже, дивится своей бороде: «Ай да борода – вся василёчками повита!» Вдруг видит, прибежал хомяк. Ртом смяк-смяк. Набрал он зерна в поле, заложил за щёки. Отвисли они до земли. Рассердился житный дед, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:

– Берегись, хомяк! Не воруй жита! А то будет твоя спина соломинкой бита!

Хомяк испугался, за кочку бросался.

Житный дед ждёт, когда хомяк зерно вернёт. А хомяк не отдаёт. Житный дед удивился, рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:

– Не отдашь, хомяк, жита – будет твоя спина бита!

Ещё больше испугался хомяк. Не знает, что делать.

Житный дед удивился, что хомяк молчит. Ещё больше рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, замахал головой и кричит:

– Отвечай, хомяк, зачем тебе жито?! А то будет спина бита!

Хомяк вышел из-за кочки. Принялся до земли кланяться. Начал оправдываться. Как только рот открыл, посыпалось из-за щёк зерно на землю. Не осталось во рту ни одного зёрнышка. Ушёл хомяк с житного поля без добычи.

Недолго поле дремало. Пришли жнеи, принялись жито жать. Загремело поле, от серпочков звон-перезвон. Золотые снопы всё поле облегли. Бегает житный дед по межам да бугоркам, прячется то за снопом, то за стожком. Потом забрался под кочку, потянулся, растянулся, на зелёную бороду положил голову и до нового лета уснул.

Наделён чудесным, завораживающим голосом, слышным за семь вёрст. Как замурлыкает, так напускает, на кого захочет, заколдованный сон. Видения во сне не отличаются от обычных переживаний, и всё происходит словно в реальной жизни. Читать...

Мифологический образ духа леса, хозяина лесной чащи, и обитающих в ней зверей. Он изменяет свой рост – способен стать высоким, как деревья, или низким, как трава, и укрываться под опавшими листьями. Может пугать людей своим смехом и сбивать путников с пути.

Дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое его время - полдень. Тогда можно увидать этого маленького старичка с телом чёрным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. С начала жнива для него нелёгкая пора: приходится бегать от серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе - последний его приют.

Жил-был житный дед в поле. Сам с колосок, голова с колобок, зелёная борода в три аршина, на голове соломенная щетина. Сидит житный дед на меже, дивится своей бороде: «Ай да борода - вся василёчками повита!» Вдруг видит, прибежал хомяк. Ртом смяк-смяк. Набрал он зерна в поле, заложил за щёки. Отвисли они до земли. Рассердился житный дед, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:
- Берегись, хомяк! Не воруй жита! А то будет твоя спина соломинкой бита!
Хомяк испугался, за кочку бросался.
Житный дед ждёт, когда хомяк зерно вернёт. А хомяк не отдаёт. Житный дед удивился, рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:
- Не отдашь, хомяк, жита - будет твоя спина бита!

Ещё больше испугался хомяк. Не знает, что делать.
Житный дед удивился, что хомяк молчит. Ещё больше рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, замахал головой и кричит:
- Отвечай, хомяк, зачем тебе жито?! А то будет спина бита!
Хомяк вышел из-за кочки. Принялся до земли кланяться. Начал оправдываться. Как только рот открыл, посыпалось из-за щёк зерно на землю. Не осталось во рту ни одного зёрнышка. Ушёл хомяк с житного поля без добычи.
Недолго поле дремало. Пришли жнеи, принялись жито жать. Загремело поле, от серпочков звон-перезвон. Золотые снопы всё поле облегли. Бегает житный дед по межам да бугоркам, прячется то за снопом, то за стожком. Потом забрался под кочку, потянулся, растянулся, на зелёную бороду положил голову и до нового лета уснул.