Святая евхаристия в исторической перспективе и современной церковной практике. Из квартирных катехизаторов – в священники

Делегация благотворительных организаций Санкт-Петербурга принимала участие в конференции по обмену опытом, организованной в Москве ОВЦС и агентством ООН в России. После неё петербуржцы поехали домой 27 ноября на «Невском экспрессе». В 21.30 поезд резко затормозил...

Нас было пять человек - директор Центра социальной адаптации святителя Василия Великого Юлиана Никитина, руководитель Фонда «Диакония» Елена Родалевская, представители Детского кризисного центра при Чесменском храме и я.

Мы сели в поезд и поехали - все было как обычно. «Невский экспресс» - сидячий поезд, хотя некоторые вагоны по европейскому образцу разделены на купе. Мы ехали как раз в таком. В 21.30 экспресс резко затормозил. Я сидел лицом по ходу поезда и чуть не вылетел из сиденья, но успел схватиться за подлокотники. Ну, остановились и остановились... Мы даже шутили, что лось на пути вышел. Первое впечатление, что ничего особенного, хотя вроде кто-то видел вспышку в окне. И только потом стало ясно, что вспышка была от того, что сошедшие с рельс вагоны срубили столбы и оборвали провода.

Через некоторое время начались разговоры о том, случилось что-то серьезное. Мы все звонили домой, говорили о задержке, хотя связь была плохая. Минут через 15-20 из третьего вагона, который сошел с рельс, пошли люди. К нам в купе зашла немолодая женщина и мужчина средних лет, возбужденные, с вытаращенными глазами, начали рассказывать, что вагон трясся по шпалам. Было видно, что они сильно потрясены, но о травмах и жертвах не говорили. Мы посидели еще минут пять, и я пошел смотреть, что делается.

Дверь нашего вагона была открыта, я посмотрел назад. Там темнотища и только редкие огоньки мелькают. Я позвал одного из наших мужчин с собой узнать, не нужна ли помощь. Когда мы дошли до покосившегося вагона, впечатление было сильным. Тут навстречу бежит проводник, я спрашиваю: «Помощь нужна?» - «Да-да, идите скорее, там всем работы хватит».

Мы побежали и довольно далеко, метров через пятьсот, увидели вагон, лежащий на путях на боку, а на дороге - обломки вагона, оставшегося в сцепке. Вокруг люди - кто ползает, кто ходит... Темнота непроглядная. Меня потрясло, что крыша вагона была собрана гармошкой, как будто он на крыше по шпалам ехал. Еще метров через 200-300 лежал самый ужасный последний вагон. Он не был перевернут, но стоял без колес. Колеса, пружины, сорванные провода были разбросаны вокруг. Мы об них спотыкались, я несколько раз упал. Потом в Интернете писали, что вагоны улетели, но это не так. Их сбросили уже потом, в ходе ремонтных работ. Оторвавшиеся вагоны стояли на путях, но без колес. Потом я увидел лежащего человека, бросился к нему, хотел помочь, а он оказался мертвым с внутренностями наружу. Дальше на путях лежало еще три или четыре трупа. И это в полной темноте, лес вокруг.

Потом глаза привыкли, мы подсвечивали дорогу мобильником. Рядом была электрическая подстанция, и стал доходить свет от столба с фонарем. У последнего вагона стояли люди, как я потом понял, это уцелевшие пассажиры. Большинство - с ушибами, лица разбиты. И полная неразбериха. На земле лежало шесть-семь раненых, женщина со сломанной ногой стонала. Молодая пара - у девушки, похоже, был перелом позвоночника, а у парня раздроблены ноги, они лежали рядом. Девчонка с открытыми переломами ног. Кровь вокруг, темно, все мобильниками светят. Торцы вагонов разворочало, и двое мужчин оказались сплющены в тамбуре, в который вышли покурить. Кости разбиты, они орут невероятно, их пытались достать. Нашли где-то лом и топор. Все два часа, что я там был, упорные люди старались им помочь, но их нельзя было двигать. Одного сумели вытащить, а второй, вероятно, умер.

Все вспоминается какими-то проблесками. Я провел там два часа, все время что-то носил, собирал, рвал тряпки, помогал бинтовать, выносить, хотя транспортировали в основном мужики посильнее. Но происходившее я помню очень фрагментарно.

Вагон некоторое время летел по шпалам без колес, все внутри было разворочено - кресла, железные ящики, поручни, корзинки для газет - все это с острыми железными углами и оно крутилось, как в мельнице, как в барабане. И вот этими обломками людей переломало, порезало. Пол был покрыт толстым слоем всего этого добра и в нем лежали люди. Выносили их оттуда долго. Споры, крики, куда выносить - на улице холодно, в вагоне теплее и не на земле. Но внутри они завалены. У кого-то сильные кровотечения, в вагоне жгут не наложишь. Если травмы, то выносить надо на жестком. Отломали два куска обшивки или какой-то перегородки и использовали их, как носилки. Это было очень неудобно, потому что доска узкая: восемь человек несли, а четверо держали того, кого несли, чтобы он не сползал. Мы еще костры разводили, даже не столько для того чтобы греться, сколько ради освещения: брали из вагонов вещи, книги, и все это палили. Те, кто мог ползать из пострадавших, подползали и грелись. Они почти все были без обуви и полуголые, я не понимаю, почему. Мы им тряпками ноги заматывали.

Не было никого, кто знал, что делать, кто взялся бы руководить. Если бы сразу был свет и какой-то командир, можно было бы и больше людей спасти. А в такой общей бестолковке трудно что-то сообразить. Я видел сообщения в Интернете и по телевизору, что только пассажиры занимались оказанием помощи, а экипаж - нет. Это неправда, проводники среди нас были. Они принесли воду, несколько фонарей и матрасы, которых было меньше, чем нужно, поэтому люди лежали на чем ни попадя. Жгуты делали из простыней, пытались бинтовать. Потом наладили вынос людей из вагона. Выяснилось, что с другой стороны полотна вокруг трансформаторной будки была бетонированная площадка и на нее можно было класть людей. Там на них хотя бы уже не наступали, и матрасы можно было в ряд выложить.

Тем временем около половины одиннадцатого, может чуть раньше, подъехала милиция - три парня с рациями, но они тоже были в полной растерянности. Больше долго никого не было. Раненым всем холодно, они просили, чтобы их накрыли, но одеял было мало. Накрывали занавесками, ковриками из коридора. Навалишь всего, а человек и так еле дышит. В какой-то момент появился решительный парень - то ли врач, то ли студент-медик старших курсов, он полез в сам вагон и там действовал, жгуты накладывал.

Раненые терпеливо и обреченно лежали, истекали кровью. Проводник из последнего вагона, с разбитым лицом, но целый, в одной рубашке ходил: был в таком состоянии, что не мог ничего делать. Мы ему говорили, чтобы он шел погреться в уцелевшие вагоны, но он повторял «нет, нет, я старший, я должен».

Конечно, у меня были мысли, что надо молиться. Но в этой ситуации, когда человек истекает кровью и ему надо срочно помогать, действуешь по необходимости. А необходимость была порой простой - взять за руку и погреть. Потому что можно себе представить, в каком растерянном и покинутом состоянии лежит человек. Я старался поддержать, помочь, но надо было очень конкретно действовать - не допускать, чтобы клали на бетон или гравий, искать, что подстелить. В основном это были практические действия. Я, конечно, никогда не видел в таком количестве раны, кровь, жуткие увечья. Ужасно было видеть, когда у людей практически оторваны конечности. Однако в таком напряженном состоянии это даже не то что бы не шокирует, но это не сбивает настолько, чтобы впасть в ступор. Сами раненые вели себя очень мужественно, пустого нытья не было, только стонали, когда их тревожили.

Поразило, что из уцелевших вагонов пришли помогать немногие, процентов двадцать. Не могу сказать, что в них была потребность, потому что и так неразберихи хватало. Но ведь примерно через час после случившегося все уже знали, что именно произошло, так как проводники бегали, как сумасшедшие, и окровавленные люди ходили, но идеи придти помочь у большинства не возникло.

Потом приехали пожарники и МЧС. Они принесли нормальные брезентовые носилки. Где-то в половине двенадцатого подошли наши женщины. Лена Родалевская - врач, она быстро сориентировалась и стала объяснять, что и как лучше делать. Таких людей очень не хватало. Начали подъезжать скорые с местной подстанции. Пришли три женщины в камуфляже, видимо, фельдшерицы, у них были бинты, они стали шины накладывать, делать обезболивающие уколы. У нас ведь не было совсем ничего, только один бесполезный пузырек йода. Потом МЧС поставили дизели со светильниками, народ еще стал прибывать. Дальше подъехал караван скорых, подогнали поезд для нас и аварийный поезд из Москвы. В нас уже необходимости не было.

В Питер поехали те, кто получил незначительные травмы и все пассажиры из тех вагонов, которые не пострадали. В 3.10 нас привезли на Московский вокзал. Водой поили в поезде. К вокзалу подогнали кучу автобусов, развозили всех желающих по домам, но многих встречали родственники на машинах.

В субботу после всенощной я отслужил панихиду по погибшим и молебен о здравии выживших. Наши женщины пережили это стойко, но где-то через сутки стало значительно тяжелее... Договорились в понедельник еще раз собраться и отслужить благодарственный молебен за то, что мы уцелели.

Диакон Андрей Кураев: Если говорить о Великом Посте молодежи, то во-первых, надо заметить, что в юности поститься легче: еще нет проблемы совместимости поста и язвы. Поэтому пока еще силенки есть, тем паче стоит их направить в доброе русло. Секрет поста вот в чем. Это такая вещь, которая совершенно непонятна, если ее делать наполовину, вполсилы. То есть если поститься по рецептам «Книги о вкусной и здоровой пище», если вкушать соевые отбивные котлетки и прочее, давать себе всевозможные послабления в посте, или же есть все постное, но при этом всего много-много, то в этом случае человек не почувствует в себе самом смысла поста. То есть это будет, может быть, очень хорошая вещь с точки зрения дисциплины воли или расширения своего кулинарного кругозора – как оказывается, можно обойтись без майонеза, – но человек может не почувствовать того, что пост – это всего лишь подпорка для решения гораздо более значимых задач. То есть с одной стороны это некое раскрепощение своей молитвы, а во-вторых, это, напротив, некое закрепощение избыточной своей сексуальной энергии. Что касается второго тезиса, то, может быть, как раз в молодости это тяжелее почувствовать, потому что, конечно, юношу хоть на хлебе и квасе держи, все равно гормонов в нем слишком много. Вот в среднем возрасте, да, там все-таки весьма заметна очевидная зависимость режима питания и интенсивности половых переживаний. А в юности это еще не очень заметно. Но тогда хотя бы сделаем акцент на первой вещи. Отец Александр упомянул такое словосочетание, как «постовое настроение». Мне кажется, что здесь уже начинается некое интересное поле для дискуссии. Что бы это значило? Постовое настроение, которое надо стяжать, а потом еще вдобавок и хранить. Вот например, надлежит ли постом быть угрюмее обычного? Надлежит ли постом строже смотреть на всех окружающих по принципу «сурово брови мы нахмурим»? Что такое «постовое настроение»? Как по-вашему, ребята?

По-моему, «постовое настроение» – это отказаться от каких-либо там…

Диакон Андрей Кураев: Все. Два балла, садись. Почему, спрашивается, мы все время переживаем свою веру в категории «не» ? То есть быть православным – значит быть не католиком, а поститься – это не кушать чего-нибудь, отказаться от чего-нибудь. А где позитив-то? Второй раз повторяю вопрос. Итак, что такое «постовое настроение»? Потому что, поймите, настроение – это то, что я ношу в себе, а не то, от чего я вставляю какие-то засовы в уши. Если я затычки в себя воткну, то настроения это не создаст. Настроение – это то, что я вырабатываю, а не то, от чего я убегаю. Итак, что такое «постовое настроение»? Оно действительно есть, отец Александр совершенно прав. Но давайте попробуем разобрать палитру его, через призму пропустить и посмотреть, из чего же это состоит.

Протоиерей Александр Степанов: Ну может быть, оно должно заключаться в усовершенствовании себя молитвой…

Диакон Андрей Кураев: Опять садись, два. Ну какое усовершенствование у христианина? Вы чего, ребята, йоги что ли? Я все время поясняю, что… Как узнать, где христианская книжка, где псевдохристианская? Ответ: если в книжке встречается слово «самоусовершенствование», значит, это уже подделка. Христианин – это существо, которое бесполезно усовершенствовать, главное, чтобы человек уже понял, что это безнадежно. Поэтому христианство – это религия спасения, а не самосовершенствования. Итак, в третий раз возвращаемся к тому же вопросу: ну что такое «постовое настроение»?

Протоиерей Александр Степанов: Настроение – это вообще такая вещь, в которой заключается то, как люди видят человека, то есть его какие-то внешние проявления, через которые он являет другим людям какое-то свое состояние.

Диакон Андрей Кураев: Наводящий вопрос: пост – это путь или нет? То есть это статическое состояние или динамическое?

Протоиерей Александр Степанов: Путь.

Диакон Андрей Кураев: Путь. Этот путь куда лежит – в открытость большую, внимание к внешнему миру или внутрь себя?

Протоиерей Александр Степанов: Внутрь.

Диакон Андрей Кураев: Внутрь. Тогда при чем здесь другие? Хорошо, давайте, тогда сравним так: есть постовое настроение, есть «непостовое» настроение. Только давайте не будем отождествлять пост с праведностью, а не пост с грехом. Мера греха в чем-то другом. Вот есть у нормального церковного человека, может быть, «непостовое» настроение, а есть постовое, в чем различие? В чем различие, скажем, между настроением церковного человека в начале февраля, скажем, за 2-3 недели до поста и сейчас?

Протоиерей Александр Степанов: Надо, наверное, до начала поста подготовить себя, допустим, сделать все, что нельзя делать во время поста. Допустим, в Масленицу там…

Диакон Андрей Кураев: Успеть съесть все мороженое…

Протоиерей Александр Степанов: Ну да, наесться мороженым …

Диакон Андрей Кураев: Я же специально сказал: 2-3 недели до поста, чтобы не было ассоциации с Масленицей. Масленица – это совершенно особый режим, особый период церковной жизни. Ну вот обычный мясоед – начало февраля. В чем различие настроения нормального церковного православного человека в церковные будни и в начале поста?

Протоиерей Александр Степанов: Может как-то во время поста нужно более внимательно относиться к себе, к тому, что ты делаешь, к тому, что с тобой происходит.

Диакон Андрей Кураев: Давайте еще раз попробуем понять, что означает слово «настроение». Это не совсем то же самое, что рефлексия. Для начала давайте попробуем понять следующее. Постовой настрой – это из области негативной или позитивной? Это настроение радостное или скорбящее?

Протоиерей Александр Степанов: Радостное.

Диакон Андрей Кураев: Так. Вот уже интересные вещи мы начинаем открывать. Кстати говоря, скажите, в Петербурге есть храм, который назывался бы в честь иконы Божией Матери Всех скорбящих Радосте?

Протоиерей Александр Степанов: Есть.

Диакон Андрей Кураев: А скажите, в народе его так называют или проще? –– Всех скорбящих.

Диакон Андрей Кураев: А тебе не кажется, что это диагноз? Простите, какое на самом деле ключевое слово?

Протоиерей Александр Степанов: Радость.

Диакон Андрей Кураев: А почему тогда «скорбящих» в просторечье? Кстати, в Москве точно так же. Это везде и всюду. Почему такой акцент именно на чем-то скорбном, а не на радостном, хотя икона-то радостное название носит? Нет же, надо ухитриться именно на скорбь обратить внимание. Так вот, ты правильно заметил, что Великий Пост – это время радости. Мы в Триоди говорим, настраиваемся на духовное, «время обновления пришло». Итак, есть какая-то своя радость в Великом Посту. Давайте попробуем это понять. Понять эту радость и для себя, и, может быть, для тех, кто нас слушает, особенно для ваших сверстников, чтобы вы могли им объяснить, что же хорошего вы находите в этом постовом садомазохизме.

Протоиерей Александр Степанов: Для меня радостно, что скоро приблизится Воскресенье, и мы будем все праздновать Пасху. Приближение праздников Праздника – вот что.

Диакон Андрей Кураев: А твой одноклассник, который не постится? Вот честное слово, у него Пасха будет ровно в тот же день, что и у тебя. –– Но он так не готовится, как готовлюсь я. Для него это не будет таким праздником.

Диакон Андрей Кураев: Ладно, давай ты будешь рассказывать, как ты будешь к Пасхе готовиться.

Протоиерей Александр Степанов: Я буду поститься, воздержание от пищи…

Диакон Андрей Кураев: Все понятно. Опять он чего-то делать не будет. Ты ведь только что правильно сказал: какая-то есть радость раньше, чем пасхальная. Как бы ее передать? Из чего она состоит? Пока, пожалуйста, никакой мистики, что там сердце чувствует, благодать… – вот без этого пока. Мы говорим пока только о психологии. –– Ожидание…

Диакон Андрей Кураев: Что, действительно, полтора месяца стоите в ожидании, в очереди к Пасхе? В календаре день за днем отмечаете, да?

Протоиерей Александр Степанов: Ну, это еще подготовка к этому празднику…

Диакон Андрей Кураев: Вот сейчас какая-то радость в вашей церковной жизни есть или нет? Вот в эти первые начальные дни Великого Поста? Или вы все только и мечтаете, что вот, наконец, придет Пасха, вот тогда можно будет опять мороженое съесть? –– Надо сначала определить, чему надо радоваться, чтобы рассуждать дальше.

Диакон Андрей Кураев: Логичный вопрос.

Протоиерей Александр Степанов: Радуемся приближающемуся празднику…

Диакон Андрей Кураев: Все понятно. Скажи пожалуйста, тебе доводилось из чтения каких-нибудь книг, скажем, из «Трех мушкетеров», доводилось ли тебе слышать, что бывает радость руки, которая схватила саблю или рапиру за эфес, за рукоятку, которая к тому же пришлась впору? Можешь себе представить такую радость? Когда оружие точно к руке пришлось, вот тютелька в тютельку? Понятно, нет?

Протоиерей Александр Степанов: Понятно.

Диакон Андрей Кураев: Дальше, можете теперь представить, что такую радость может испытывать, скажем, ремесленник, хороший профессионал, мастер, когда он работает хорошим инструментом, с хорошего качества инструментом встретился?

Протоиерей Александр Степанов: Да.

Диакон Андрей Кураев: Или скульптор, когда встречает не только хороший инструмент, но еще и потрясающего качества камень, который послушен тому, что он хотел бы через этот камень выразить? Или скажем иначе. Ты строишь дом. Прежде, чем строить дом, ты массу проблем разрешил. Дал взятки всем чиновникам, чтобы тебе разрешили строить дом, вывез мусор со стройплощадки, вырыл котлован, залил фундамент и вот, наконец, вышел на нулевой цикл. До сих пор все, что ты делал, а ты массу вещей сделал, это было совершенно не видно для постороннего взгляда или прохожих, которые мимо шли и через забор смотрели, что у тебя делается. И вот, наконец, ты вышел на нулевой цикл, и теперь и руки, и глаза, и все существо радуется, потому что теперь ты, наконец, создаешь, теперь каждый кирпичик, который кладется, на своем месте, и каждый кирпичик совершенно очевидно меняет все, и каждый кирпичик приближает тебя к тому моменту, когда, наконец, вся эта красота будет тут стоять, и твоя мечта будет реализована. Понятная радость?

Протоиерей Александр Степанов: Да.

Диакон Андрей Кураев: Так вот не кажется ли вам, что Великий Пост – это какая-то подобная этому радость христианина. У Феофана Затворника было удивительное выражение: «Дело – только одно, все остальное – приделок». И вдруг все эти «приделки» наши отстраняются в сторону, и наконец-то можно заняться главным, попробовать пожить по христианским нормам всерьез. Потому что одно дело, скажем, читать с искренней симпатией и переживанием о трудах древних подвижников. А тут тебе говорят: подожди, братец, не обязательно далеко в Египетскую пустыню для этого уходить, в какой-нибудь IV или V век. Прямо сейчас: вот тебе капуста, вот тебе вода, давай, работай. Так вот, мне кажется, что постовое настроение – это радостное настроение. И радость эта – ну как радуется ваша спина, когда вы «потягушечки» устраиваете: засиделись, застоялись, и вот, наконец-то, можно к потолку, к небу потянуться, позвонки хрустят – им так хорошо. Или когда есть возможность – это у вас есть, у меня уже нет, – наперегонки с автобусом помчаться. Ведь это опять же у нормального мальчишки радость такая: есть повод размяться, есть повод подышать. Господи, а какая замечательная радость поорать! Вспомните, одна из составляющих пасхальной ночи для детей – это же «праздник непослушания», Пасха для детей – это же вволю наораться в храме можно. Целый год тебе долбали по затылку, щелбаны давали и так далее: молчи, молчи, молчи в храме. А тут наораться можно наконец – конечно, радость для ребенка. Так вот, мне кажется, что из этого же ряда радость души, когда она что-то может в полную силу, в полный голос, в полную мощь сделать, выпрямиться – радость что-то сделать наконец. Не говорить, а что-то сделать во имя своей веры. Вот мне кажется, это одна из составляющих постовой радости, а значит и постового настроения.

Протоиерей Александр Степанов: А в вашем опыте что-то есть похожее? Вы что-то узнали из того, что отец Андрей говорил, из своих чувств, переживаний? Или это что-то новое? Под таким углом зрения вы вовсе не смотрели?

Диакон Андрей Кураев: Под таким углом зрения, как Вы говорите, не смотрели никогда. Пост всегда был нечто угрожающее, что должно прийти, и нужно провести его в смирении, в спокойствии, а не испытывать при этом радость.

Протоиерей Александр Степанов: То есть радости от этого нельзя испытывать. –– Я всегда думал, что радость Поста – одна только, что вот праздник придет…

Диакон Андрей Кураев: Что пост когда-то кончится.

Протоиерей Александр Степанов: Да, и так тоже.

Диакон Андрей Кураев: Вам не кажется, что для того, чтобы именно так это ощутить, вам необходимо хотя бы однажды это сделать всерьез, без обычных наших потаканий? Я понимаю, вот чем хорошо быть профессором богословия – всегда можно оправдать любой грех ссылкой на прецедент, толкования, контекст исторический и так далее. Недавно я услышал совершенно замечательную песню какой-то рок группы, в которой есть такие стихи: «Если есть запретительный знак, значит рядом объезд». Ну это ладно, мой «объезд» – это моя язва и так далее, все можно объяснить, смягчить, и вообще я путешествующий. Я когда еду куда-нибудь Великим Постом, всегда предупреждаю приглашающую епархиальную сторону, и наша Церковь знает это правило: «Где Серафим Саровский, там всегда Пасха», а вот где диакон Андрей Кураев, там всегда Благовещение, – поэтому рыбку готовьте, нет проблем. Но все же, я бы советовал, пока у вас нет этих смягчающих обстоятельств, все-таки попробовать всерьез. Я помню, правда, в один из Великих постов меня занесло в монастырь в Румынию. А в Троице-Сергиевой Лавре, где я учился, считалось предметом такого семинарского подвига попасть на обед в монастырь. Потому что монастырская кухня несопоставимо вкуснее и домовитее, домашнее, чем семинарская. Хотя бы по одной простой причине, что семинарист только на какое-то время в семинарии, и потом как бы пройдет здесь всякие испытания и так далее, а потом уже у него начнется своя жизнь, вольные хлеба, а монах всегда здесь, это его дом. Поэтому для него должна быть какая-то домашняя кухня. В общем, там было вкуснее, честно скажу. И поэтому мы, семинаристы, всегда старались по возможности улизнуть на братскую трапезу. И у меня это как-то осталось в подсознании до сих пор, что монашеская трапеза – самая вкусная. Так вот, приезжаю в Румынию, Великий Пост начинается, думаю, поеду-ка я в монастырь на первую неделю. Приезжаю, и тут знаете какой облом получился? Монахи всерьез Устав соблюдают, а по Уставу-то, оказывается, первые 3 дня ничегошеньки есть нельзя! Я так полтора дня походил. Потом, очевидно, отец наместник заметил, что как-то гость заскучал, подзывает к себе и говорит: «Ладно, пойдем». Заводит к себе в келью, дает капусту, дает хлеб – «Перекуси». Жить, конечно, стало веселее. Но в любом случае, такие опыты хороши. Вновь и вновь говорю, что пост – это из тех вещей, которые радуют только тогда, когда относишься к этому всерьез. То же самое касается и молитвы. Однажды – это уже из истории новомучеников – встречаются на каком-то этапе пересылки в Сибири поезда. Встретились, и из одного окошка в другое смотрят друг на друга владыка, которого везут куда-то по этапу, и монахиня, его духовная дочь. Времени для разговора буквально минутка, владыка о самом главном спрашивает: «Как твоя молитва?» Потрясающий вопрос, прямо из истории древних христиан. Это мы сегодня спрашиваем «как твой бизнес, как твои дела, как твое здоровье», на худой конец «как твои дети». А древние христиане именно этим вопросом сразу интересовались: «Как твоя молитва?» А матушка не понимает, говорит: «Владыка, как благословили, по 5 акафистов наизусть выучила, читаю, там, 3 кафизмы, 5 акафистов». – «Как твоя молитва?» – «Владыка, я по четкам пятисотницу в день делаю, как Вы благословили…» – «Молитва твоя как?» – «Владыка, я не понимаю, как Вы благословили, я все делаю». – «Как твоя молитва? Ты ее движешь, или она тебя?» Вот это действительно главный вопрос: что есть тебя твоя вера, твой пост, твоя молитва – это рюкзак, который ты несешь за своей спиной, или же это то, что тебя несет по жизни? Вот чем плоха «полувера» – тем, что полуверу человек должен нести. На полуверу нельзя опереться. Опереться можно только на то, что сопротивляется, на что-то твердое, серьезное. Вот полувера – это груз, балласт. Точно так же полупост. Полупост – это тоже не очень радостно. Знаете, Церковь всегда считала, что теплохладность – это самое несчастное состояние. О таких людях святые отцы говорили, что теплохладный человек – самое несчастное существо в мире: он радостей Царствия Божия не почувствовал и мирских радостей не вкусил. То есть никакой радости в его жизнь не вошло. Поэтому полупост, он тоже на самом деле этим чреват. И полумолитва тоже. Что касается молитвы, это должно быть естественно, нужно как бы дышать этим перед любым событием своей жизни – встречей, поездкой, работой и так далее, – чтобы память о Боге естественно была с тобой. А другое дело, когда ты по расписанию вспоминаешь, как по приказу: ах, да, надо же еще туда на службу сходить, сейчас время для молитвы, и так далее.

Протоиерей Александр Степанов: А как нам, молодежи, радостно провести постное время?

Диакон Андрей Кураев: Я думаю, что для молодого человека самая простая и очевидная радость – это проверить свои силы. Просто интересно, что я смогу понести, что не смогу? Во-вторых, для современного горожанина, очкарика-интеллектуала – это радость от теории перейти к эксперименту, к практике. Радость вырваться из мира книг, из мира цитат и что-то к самому себе попробовать применить. Это уже радость. Третья радость – это радость новизны. Вот тут действительно можно сказать и о том, что уже звучало: новизна ограничений. Есть некий привычный поток жизни, привычный режим, привычная социальная роль, привычные реакции. Ну, скажем, вошел на кухню, одной рукой нажимаешь кнопку – чайник, а другой рукой кнопку – телевизор, да? Попробуй как-нибудь иначе скоординировать свои движения в период Поста. Догадайтесь сами, какую из этих кнопок можно попробовать не нажимать. Вдруг выясняется, что появляется масса свободного времени. Когда отказываешься от каких-то таких, вроде бы необходимых, постоянных, неизбежных встреч, звонков, просмотров, прослушиваний и так далее. То есть вообще, жизненное пространство даже начинает иначе светиться. Затем можно действительно вспомнить о том, что мы постимся не наедине с собой, есть храм. Я бы советовал вот еще что сделать. Чтобы помнить о Посте, понять его, надо обязательно ходить в храм в будние дни Великого Поста. Потому что суббота и воскресенье – это не постные дни по нашему богослужению, по нашей богослужебной жизни. Тут богослужение ничем не меняется. А вот чтобы понять атмосферу и внутреннюю радость Великого Поста, там надо быть в будние дни. Я бы очень советовал походить с утра. Я бы советовал так: составьте расписание, чтобы прогуливать вторые пары по средам и пятницам. Что там у вас, философия?

Протоиерей Александр Степанов: Военная кафедра.

Диакон Андрей Кураев: Великолепно. Почему именно вторую пару в среду и пятницу? Потому что это концовка утренней службы Великим Постом – служится вечерня с Литургией Преждеосвященных Даров. И обычно если служба начинается где-то в 8, то где-то около 10 начинается Вечерня. Или хотя бы последняя часть Вечерни, там, где уже собственно будет очень кратенько Литургия Преждеосвященная. Очень короткая сама по себе эта служба, она минут 30, максимум 40 занимает в приходских храмах, и там есть несколько удивительных красивых, ясных, кристальных в своей ясности песнопений. «Ныне Силы Небесные», «Да исправится молитва моя». То есть и с музыкальной точки зрения, если опять же со вкусом батюшка и регент, чтобы не перегружать все это какими-то излишними руладами, и по содержанию, и по атмосфере, какая-то удивительная прозрачность чувства, мысли, воздуха – вот она очень чувствуется в эти дни. Поэтому я бы очень советовал в эти дни, в среду и в пятницу по утрам заходить в храм и заряжаться этим постовым духом. И опять же, будет понятно, насколько этот дух чистый, не скорбный, а чистый. Ну и еще, конечно же, если говорить о молодом человеке и Великом Посте, то стоит помнить, что у молодости есть свой талант. Вот у нас часто говорят, что Церковь держится молитвами старцев. Я с этим не спорю. Я только хотел бы добавить: а еще молитвами детей и подростков, молодежи. Потому что настоящая православная молитва, самая высокая и самая редкая – это молитва славословная. Это когда человек не просит и не благодарит Бога за поданный ему дар, а прославляет Бога. Почему эта молитва – самая высокая? Не только потому, что она бескорыстная. А кстати говоря, вот почему юноше легче ворваться в это славословие? Потому что у него еще нет повода для серьезных просьб, нет еще болячек, непроходимых жизненных проблем. То есть он еще умеет видеть в Боге Бога, а не генератора гуманитарной помощи. И поэтому молодому человеку легче радоваться о Боге, с радостью о Боге вспоминать. Не как Судью, у Которого надо выклянчить прощение накануне кончины за все свои грехи и так далее. Тут еще и грехов, кстати сказать, не так много накоплено. И материальные заботы еще не слишком волнуют. А кроме того, чем славословие еще отличается от просительной молитвы? Просить Бога можно издалека. Я помню, когда сам еще был мальчишкой, совершенным безбожником, пионером, комсомольцем, я прекрасно помню первую молитву в своей жизни, такая молитва верующего безбожника была. Она звучала так: «Господи, хоть бы учительница заболела». Так что просить Бога может даже безбожник. А вот славословить Бога можно только вблизи, а не издалека, как апостолы говорили: «Разве не горело в нас сердце наше, когда мы слушали Его слова» или «Господи, хорошо нам здесь быть». Так вот, мне кажется, молодому человеку легче вот так, бескорыстно подойти к Богу и сказать: «Господи, слава Тебе за то, что Ты есть». Великий Пост чем еще хорош? У меня от постовой службы всегда ощущение такого чистого родника, не горного, который шумит, а чистый родник, который вытекает, чуть-чуть журчит и идет, ничем не запыленный, не замутненный. Вот как бы в родничок этот вступить, хотя бы чуть-чуть его послушать и уже тем самым получить камертон. Но конечно же, именно потому что Великий Пост резко проводит границу, отделяющую христианина церковного от обычного светского распорядка жизни, светских увлечений, поэтому появляется, мне кажется, еще одна радостная черта. Это некая радость в разнообразии мира, радость этих ясных очертаний, не расплывчатости, не болота, а некая определенность. Мне кажется, она тоже может очень радовать.

Протоиерей Александр Степанов: Отец Андрей, про пост у католиков расскажите, пожалуйста. У них, кажется, пост понимается как период, когда нужно отказаться от чего-то одного. Я общался с католиками, у них пост понимается так: «В этот пост откажусь от курения, допустим. В следующий пост откажусь от чего-то еще. И так если за 10 лет откажусь, и если весь мир будет отказываться…»

Диакон Андрей Кураев: Очень правильно. Только я предлагаю еще следующую вещь. Я бы рекомендовал нашим братьям католикам следующую вещь. Отказываться от некоторых излишеств – это правильный путь: в этот пост отказался от курения, в следующий пост отказался от пива, в следующий отказался от филиокве и наконец отказался от веры в непогрешимость Римского Папы. Мне кажется, это разумный путь, я бы только приветствовал, если бы католики на него встали. Но я вновь говорю, здесь все-таки куда-то уходит позитив. Вы поймите, человек – это существо радостное, изначально ориентированное на радость. И никто никогда бы не шел этими сложными религиозными путями, если бы он просто надеялся, что когда-то там, в будущем, не то через 2 месяца, не то через 200 лет, мне за это выпадет какая-то награда и радость. Все-таки эта радость должна быть сорастворена даже с опытом скорби, даже с опытом какого-то борения. Потому что если этого не было бы, этого радостного соприсутствия постоянного в обиходе религиозной жизни, то не было бы у нас ни монастырей, не было бы монашества, не было бы никакой аскетики. Знаете, в чем главное различие католика и православного? Католическая Церковь всегда обеспокоена прежде всего тем, чтобы быть католической. А Православная Церковь всегда обеспокоена тем, чтобы быть православной. Это не игра словами. То есть для католика важнее всего быть вселенским, быть со всеми, быть с большинством, иметь широкую паству, чтобы никто, упаси Господи, не отпал. И поэтому, если для того, чтобы оставаться церковью большинства, универсальной общиной, необходимо идти на уступки различным модным веяниям или немощам этого большинства, ну что же, значит, мы и пойдем тогда на это. А ортодоксальный человек больше обеспокоен тем, чтобы найти консенсус не с современным миром, а «консенсус патрум» – с голосом отцов, чтобы остаться ортодоксальным, чтобы сохранить свою соборность и единство с тем гольфстримом, в который он когда-то вошел, не выпасть из него, из гольфстрима, идущего еще с апостольских времен. И поэтому православному человеку может быть гораздо легче, чем католику, переживать свое одиночество, переживать свое меньшинство, даже гонимость, может быть, и так далее. Здесь изначально есть такая готовность на то, что мы, может быть, будем жертвовать популярностью, может быть, даже обрекать себя на конфликт с огромными социальными массами, целыми группами людей ради того, чтобы не порвать единомыслия с древними отцами. И вот католики, конечно, и в вопросе о посте пошли именно этим путем: чтобы сохранить членство людей в своей Церкви, они в значительной степени ослабили условия этого членства, облегчили крест, который возлагается на людей этим членством, в частности в виде поста. Но заметьте, чем это обернулось? Люди начали заниматься йогой и диетическим голоданием. То есть вдруг оказалось, что если на человека не возлагать бремена во имя Христа, то человек, свободно и эгоистически воспитанный, будет брать еще более тяжелые бремена на себя, неудобоносимые, но уже во имя талии, или Кришны, или какого-нибудь Вивикананды и так далее и тому подобное. Так что я думаю, что единственный путь остановить рост всяких гуруйских, тоталитарных, зачастую крайне аскетических, течений в России – это возрождение традиций православного аскетизма, а значит и опять же, серьезного отношения к Посту.

Протоиерей Александр Степанов: Я так понимаю, что у католиков нет служб в Великий Пост так часто, как у православных. У них есть месса по воскресеньям. Какие-то дни они себе назначают и все.

Диакон Андрей Кураев: Если речь идет о западноевропейском католичестве, то там действительно такая проблема есть. Она связана не только с Великим Постом, но и с тем, что по сути дела из всего многообразия суточного цикла богослужения латиняне сейчас оставили только мессу. То есть Утреня, Вечерня, Часы – все это ушло. Где-то только в отдельных монастырях это продолжает жить. И кроме того, мне доводилось слышать, что когда таким же путем пробовали идти в Прибалтике в советские времена еще, то тут прихожане взбунтовались и сказали: нет, извините, нам не надо сокращенной мессы, нам не надо сокращенной службы. И когда из Ватикана пришли всякие сокращенные служебники, аббревиарии и так далее, то кроме этого дополнительно пришлось устанавливать особые службы, акафисты, литонии читать и так далее, потому что люди, которые живут бок о бок с православными, сохранили более высокую и требовательную литургическую культуру.

Протоиерей Александр Степанов: Вообще Православие очень сильно влияет и в нравственном отношении. Скажем, лютеране и католики, живущие здесь, очень сильно отличаются от таких же где-нибудь в Западной Европе. До такой степени, что даже по каким-то нравственным вопросам можно найти больше понимания у лютеран, допустим, в Петербурге, чем у православных, скажем, где-нибудь в Америке или где-то еще. Потому что там другая жизнь, другое окружение. А здесь все-таки главная культурообразующая конфессия определяет нравственную планку и для всех миноритетов наших.

Диакон Андрей Кураев: Ребята, я слышал, что вы были только что на каком-то собеседовании с католиками и лютеранами? Какие вы оттуда вынесли впечатления? –– У них, как мне показалось, не очень все серьезно. На мессе 40 минут пролетают, даже не успеешь помолиться нормально, объемисто, так сказать. А у них так быстро все, быстро, быстро: Евангелие 20 минут, и еще 20 минут – и все. –– Я лишний раз порадовался, что я – православный, не католик и не лютеранин.

Коренной петербуржец

Мои предки родились в Петербурге. Родители, бабушки и дедушки по многим линиям жили в Петербурге. Мой отец был физик, преподавал в Инженерно-строительном институте на кафедре физики, а мама – инженер, заканчивала тот же Инженерно-строительный институт. Вообще все мои предки были, как правило, инженерами, строителями и архитекторами.

Со стороны семьи отца это была классическая петербургская семья разночинцев, инженерная, техническая интеллигенция, которая, естественно, в церкви венчалась, крестилась и отпевалась. Я знаю храм, в котором венчались мои бабушка и дедушка.

Дедушка уже от веры отошел, как это часто бывало в советское время. Не знаю, вероятно, до войны все-таки у него, как у многих людей, еще были надежды, что жизнь может повернуться обратно. После войны все поняли, что советская власть всерьез и надолго, поэтому церковная жизнь его, вероятно, во внешних формах совсем прекратилась. Я его не видел в храме, кроме случаев отпевания близких родственников.

Бабушек было много, потому что у моей бабушки было пять сестер и все они жили вместе. Некоторые остались старыми девами, некоторые вышли замуж, но их мужья поумирали – кто в блокаду, кто во время войны, кто как. И жили мои бабушки большой семьей. Все они в церковь ходили. Никольский собор был от нас очень близко, мы жили на Сенной площади. И меня в собор тоже водили.

У нас было много родственников, все были похоронены на разных кладбищах, а церкви, в основном, в городе были при кладбищах. Я с детства любил ездить с бабушками на кладбище, сажать цветы, красить крестики и так далее, поэтому с пяти, шести, семи лет всё это я воспринимал как естественную для себя среду.

Крестили меня, естественно, во младенчестве по настоянию бабушек и всей этой семьи. Крестили дома. Батюшка приходил совершил таинство в комнате. Потом меня водили в церковь, но, насколько я помню, не причащали. Может быть, когда-то, еще в не очень сознательном возрасте, я не помню, но, кажется, нет. Так просто заходил – поставить свечку, побыть какое-то время, пока бабушки писали записки. У меня осталось какое-то очень светлое воспоминание детства именно от посещения храмов.

Я знаю, что очень многие люди, приходящие к вере уже во взрослом возрасте, не могли преодолеть какого-то барьера. Для меня это всё было очень естественно – все эти запахи, ощущение храма. Поэтому в соответствующем возрасте, когда я уже сознательно стал приходить к вере, для меня не было ни малейшего препятствия, наоборот, я вдруг как-то окунулся в благословенное время своего детства. Детство благоприятно ассоциировалось с семьей отца, где я немного жил.

Мы больше жили в квартире семьи матери, но на выходные меня отправляли всегда к дедушке и бабушке на Сенную. На Сенной проходили самые светлые дни моего детства. И церковь, и эти кладбищенские поездки – всё это вошло в самые лучшие воспоминания. Поэтому, когда я в двадцать пять лет переступил порог храма уже с сознанием, что я хочу сюда войти и быть здесь своим, а не просто наблюдать со стороны и интересоваться церковной культурой, архитектурой храма, это было, в общем-то, легко, не было серьезных преград.

Для меня это точно известная дата – это 1982 год, после смерти моего отца. Я не вижу прямой связи между этими событиями, но я чувствовал, что моему отцу хорошо от того, что я пришел сюда. Отец не был церковным человеком. Естественно, он тоже был крещен и в детстве, наверное, гораздо более церковно воспитывался, чем я.

В 1930-е годы, еще довоенные, его причащали, насколько я помню, он даже знал молитву «Отче наш». Но он в церковь не ходил. Тем не менее, я понимаю, что, проживи он чуть дольше, до того времени, когда у меня появился интерес к Церкви, он бы, наверное, последовал за мной, потому что это как-то из семьи шло естественно и продолжалось, и для него еще в большей степени, чем для меня. Во всяком случае, я почувствовал, что это было бы хорошо для меня. Были и другие события личной жизни, которые тоже меня заставляли задуматься всерьез.

Общины 1980-х, поиск Церкви

И это было не только моё движение, но как-то получилось, что мои университетские знакомые того времени (на физическом факультете) тоже двинулись в этом же направлении. Это воцерковление началось немножко экзотически с того, что мы стали не какой-то храм в городе посещать, а ездили довольно далеко, в Эстонию, в поселок Васкнарва – это исток Нарвы, где Нарва вытекает из Чудского озера. Там деревня, в которой был храм, сильно разрушенный во время войны. Его передали восстанавливать отцу Василию Борину, это был уже старенький священник, обремененный большой семьей. Вот он там трудился, восстанавливал.

Чем он был особенно привлекателен? Он занимался отчиткой – изгонял злых духов из тех, кто в этом нуждался. К нему приезжали люди со всей нашей обширной страны – из Сибири, с Урала, с Севера, откуда-то из центральной России, в общем, там постоянно был поток народа, очень странного, экзотического. Какие-то беглые монахи, непонятные послушники, люди, которые жили без паспорта – вот такие были принципиальные. Потому что паспорт был с серпами и молотами. За ними гонялась милиция. Такие махровые еще были времена. И мы застали там всю эту компанию.

Туда впервые съездили какие-то мои знакомые из ЛГУ, приехали просто с выпученными глазами – они там видели такое, такое! Мы поехали туда первый раз больше из любопытства, из стремления к чему-то экстраординарному, каким-то необычным эскападам. И сразу мне это показалось очень серьезно, всё это было совсем не шутка. В общем-то, никто, пожалуй, из наших это не воспринимал как чисто экзотическую поездку. Где-то во вторую поездку туда я первый раз исповедался и причастился. Это был уже серьезный шаг.

Потом следующий был момент, связанный с тем, что я поехал в командировку в Москву, а потом должен был ехать в Киев. В Москву я поехал к своим знакомым, которые уже тоже были воцерковленные, жили они в Пушкино и окормлялись у отца Александра Меня. Я у них остановился. В Киеве я не имел места, где остановиться, и они сказали: «Ой, там же наша знакомая живет. Она вышла замуж за баптиста. У них двое детей, они, кажется, уже ждут третьего. У них точно можно остановиться».

Я поехал туда, и действительно меня очень хорошо приняли. Маленькая квартирка такая, малогабаритная, двухкомнатная. Двое младенцев – один уже ходит ногами, другой еще в люльке лежит. В воскресенье они меня повезли на своё баптистское радение. Они купили какой-то дачный дом в пригороде Киева и превратили его в молитвенный дом для собраний. Всё, что там происходило, мне, в основном, не понравилось, показалось совершенно чужим, не про меня…

Но главное было потом. После того как мы там побыли, мы приехали к ним домой, и приехали не они одни, а приехало человек, наверное, двадцать. В том числе их родители. А он был потомственный баптист – его отец – баптистский пастырь, и дед был пастырем. Такие были баптисты, еще дореволюционные штундисты. Меня поразило, что эти люди, абсолютно разных поколений, – очень органичны вместе, и объединяет их нечто значительное.

У меня могло быть серьезное, глубокое общение как с родителями, так и с кругом друзей, но по отдельности. Органичного общения всех вместе не получалось: присутствовало ощущение искусственности и натянутости. Поэтому таких ситуаций мы старались избегать. Гораздо позже я понял, что то, что я увидел в Киеве, было первым в моей жизни опытом прикосновения к жизни христианской общины, не сводимой ни к родственному кругу, ни к компании. И у меня появилось острое желание найти такое общение для себя…

Я понимал, что баптистом я не стану, но я уже слышал к тому моменту, что есть какие-то христианские группы, которые собираются в Петербурге по квартирам. Там читают Евангелие, там какие-то книжки ходят, которых очень остро не хватало, потому что ничего было не достать. Кое-что из самиздатовских книг, статей порой просачивалось к нам именно оттуда.

Я вернулся из Киева с твердым намерением, что мне надо попробовать в такую группу проникнуть и вступить. В кругу моих знакомых был довольно своеобразный человек, звали его у нас «Валера, ученик Порфирия Иванова» (он действительно когда-то увлекался этим движением, может быть, даже знал самого гуру, но, во всяком случае, ходил зимой по улице в домашних тапочках на босу ногу). Я знал, что он вхож в одну из таких групп. Я попросил Валеру: «Сведи меня с этими людьми».

Спустя некоторое время он меня повел на конспиративную квартиру. В районе Муромского проспекта, в какие-то мало для меня известные и не примечательные районы. Привел меня сначала во двор, сказал: «Садись на скамейку, жди». Сижу, жду. Он пошел на квартиру, что-то выяснял минут пятнадцать, потом пришел: «Идем».

На третий или четвертый этаж поднялись. Довольно много народу. Сидит компания человек пятнадцать. Большой стол. Квартирка как квартирка. Разные люди с интеллигентными, в основном, физиономиями. Моего возраста и немного постарше. Всё очень приветливо: «Кто вы? Что вы? Что вас привело?» Я что-то такое рассказал. Спросили, женат я или не женат. У меня кольцо, тогда я был женат. «Вы женаты, как ваша жена относится к вере?» – «Жена не слишком расположена к этим вещам».

Потом перешли к тому, что у них на этих собраниях происходило. Вытащили Евангелие, маленькое такое. У нас дома, надо сказать, была Библия с иллюстрациями Доре, кило 5 весу. Ее надо было извлечь из шкафа, положить на стол, она вся разваливалась, поэтому трудно было ее читать. Я мечтал все эти годы о том, чтобы достать маленькую, я знал, что бывают маленькие на тоненькой бумажке. Баптисты такие распространяли.

Они достают книжечку, зажигают свечку и читают. Кто-то, по-моему, один или даже по очереди читали по смысловому кусочку, прочитывали главу. Потом человек, взяв эту свечку, должен что-то сказать по поводу прочитанного. Высказавшийся передает свечку дальше. Вот эта свечка идет по рукам, и каждый должен что-то сказать.

Высказывания разные были. Кто-то что-то вспоминал из своей жизни, у кого-то события последней недели: «Еду я в метро…» – и это как-то связано с тем, что было в евангельском сюжете. У других что-то еще. Кто-то просто просил помолиться. Это не было ни проповедью, ни толкованием, просто живая реакция на прочитанное. Предложили что-то и мне сходу сказать, и я что-то сказал. Потом подали чай, и пошел общий разговор о том, о сём, о знакомых. И о Церкви.

Спросили что-то насчет степени моей воцерковленности. К этому времени я уже неоднократно исповедовался и причащался, не очень регулярно, бывая чаще всего в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Шуваловском кладбище, там служил отец Василий Лесняк, которого очень многие знают. Кто только не был чадом отца Василия Лесняка в то время!

Выяснилось, что значительная часть этой компании тоже ходит в этот храм. Как-то я их не видел, видимо, потому что ходил спорадически. Конечно, и храм этот всегда был битком набит, всех не видно. Может быть, даже кого-то я более-менее узнавал в лицо, но контактов не имел.

В общем, потом оказалось, что это была квартира Левы Большакова, который теперь уже давно отец Лев, и его жены. Он был душой компании. Помимо того, что он был человек очень глубокий и серьезный в духовном смысле, он был еще невероятно компанейский. Он был археолог, всю жизнь проводил в экспедициях, всё время в компании людей, молодежи. Был учеником П.А. Раппопорта, известного археолога и историка древнерусского искусства. И его жена Юля, будущая матушка, очень скромная, но всегда очень достойная, очень умный человек. Она говорила мало, но когда говорила, то говорила всегда то, что надо. И вот как-то получилось, что именно со Львом мы очень быстро сблизились и постепенно даже подружились.

Я стал посещать эти собрания. Они были регулярными, что, конечно, очень хорошо. Каждую неделю в четверг или среду – иногда день менялся – мы собирались на эти евангельские чтения. Дома у меня собралась уже приличная библиотека всякого духовного самиздата. Обычно, когда что-то давалось для чтения, просили, если есть возможность, перепечатать. Тогда печатная машинка была довольно большой редкостью, бывало, что на работе она есть. У людей по домам этого не было, их только по паспортам можно было приобрести, и то еще очень не вдруг и неизвестно где. Короче говоря, это было редко, чтобы у людей дома был какой-то такой аппарат. Поэтому Евангелие нормально было переписывать от руки.

Я знаю многих людей, которые старательно переписывали. Даже я такую мысль вынашивал в голове, не потому, что у меня не было, а просто думал такой подвиг совершить: переписать все четыре Евангелия от руки в тетрадочку. Очень полезное дело, я думаю. Жалею, что я этого не сделал в свое время. Сейчас уже времени нет, а тогда…

Я уже в то время заведовал лабораторией в институте, и у меня в ведении была хорошая электрическая немецкая машинка Optima, и я вовсю стал практиковаться в книгопечатании. Много чего перепечатал самого разного – от Шмемана до Бердяева. Владыка Антоний Сурожский тогда в листочках ходил.

Кроме того, собирались по воскресеньям после литургии. Причем ездили все-таки в разные храмы. Лев специально снимал дачу рядом со Спасо-Парголовским храмом, это загородное было место, дачное, можно сказать. После литургии все, даже не слушая благодарственных молитв в храме, шли и читали все вместе их прямо дома. Потом был чай, и, как правило, читали проповедь владыки Антония. И не какую-нибудь, а прямо на этот день. Помимо того, что слушали в храме.

Очень важно, что в этой группе, куда Господь меня привел, было абсолютно точное понимание того, что Евхаристия – это центр христианской жизни, без этого, собственно, ничего нет. Это было сразу очень правильно внушено. Это я отчасти и чувствовал уже к тому моменту интуитивно, что-то и прочитал. Одним словом, встал на правильные духовные рельсы.

Надо сказать, что в Петербурге тогда было несколько христианских кружков, но их, в отличие от того, в который я попал, объединяли вещи в духовном смысле вторичные: церковное искусство, религиозная философия, правозащитные и политические идеи и т.п. Все это не было чуждо и нашему кругу, но определенно воспринималось как прикладное, не главное по сравнению с литургическим вдохновением.

Второе, что очень важно: действительно много читали Евангелие и думали над Евангелием, поэтому потом, через много лет, когда я уже стал священником, для меня никогда не было проблемой говорить проповеди. Я никогда не готовлюсь. Евангелие я достаточно хорошо уже тогда знал.

Эта наша компания была интересна тем, что там были люди довольно разных социальных слоев. Был, например, один шофер, а жена его была лифтершей – вот такая была пара. Потом он стал отцом Николаем, служил в Ярославской епархии и уже скончался. Его сын тоже священник теперь, тогда он был мальчиком.

Потом настал 1988 год. Праздновали 1000-летие крещения Руси, мы с энтузиазмом принимали участие во всех этих церковных событиях – например, в прославлении Ксении Петербургской и Иоанна Кронштадского.

В то время мы довольно часто ходили в Духовную академию, потому что там был некий центр духовной жизни – много молодежи, проповедь. И ходили в Преображенский собор, где настоятелем был отец Николай Гундяев. Ходили слушать его проповеди, потому что как проповедник он, наверное, в то время был лучший в Петербурге. Так что, моя география храмов была такая: Спасо-Парголовский храм, Академия и Преображенский собор. Заходили и в другие, конечно, храмы, интересовались всем новым, что открывалось, разбирали завалы.

Еще была линия, связанная с нашими первыми поездками в Эстонию. Васкнарва находится примерно в пятнадцати километрах от Пюхтицкого монастыря. Я в нем бывал еще подростком с родителями: тогда мы просто ездили на машине в Эстонию отдыхать летом и заезжали несколько раз. Все это тогда тоже на меня производило большое впечатление, точнее – немного пугающее. Молодые девушки в черном ходят, это необычно было. Монастырей же тогда вообще почти не было в стране. В Пюхтицкий монастырь я много лет подряд ездил на последние дни Страстной и Пасху.

А в Васкнарве я некоторых своих друзей сумел покрестить. Один сбежал, прямо как из-под венца. Уже его уговорили, уже договорились с отцом Василием, отец Василий дал ему книжечку почитать для назидания, оставили его один на один с собой, чтобы человек подумал.

Потом в назначенное время пришли, а его нет. И что делать? Туда, сюда, спрашиваем: «Куда делся? Так зачитался?» Потом выяснилось, что книжку вернул, а сам смылся. Некоторые сказали: «Да, видели, сел в автобус и уехал» – сбежал. Он не слишком далеко убежал, через год все-таки крещение принял. Теперь живет уже лет двадцать в Германии и там главный уставщик в храме.

Впервые в тюрьме

В 1989 году жизнь стала здорово меняться, и церковная тоже. Совершенно неожиданно в эту нашу компанию поступил сигнал, что в одной тюрьме в Горелово (это под Петербургом) есть группа заключенных, которые читают Евангелие и хотели бы, чтобы к ним приехал священник. Если не священник, то хоть кто-нибудь бы, который бы мог что-то им рассказать. А у нас уже к этому моменту начались первые катехизические пробы. Так же, как я некогда, приходили другие люди или их приводили. Очень многие совсем ничего не знали, но интерес был очень большой. Поэтому мы решили наиболее продвинутых среди нас выдвинуть на позицию катехизаторов.

Взяли благословение у отца Василия, он вообще благословлял всё хорошее, доброе. Он человек был проницательный, поэтому как-то видел, что люди мы более-менее приличные, интеллигентные и неглупые. Хотя, конечно, знали мы еще очень всё расплывчато, но, тем не менее, по сравнению со средним человеком мы очень много читали, сами увлеченные. У нас было море этих книг, и всё, конечно, мы штудировали самым серьезным образом и какие-то начальные представления о Церкви мы человеку дать могли.

Несколько человек стали катехизировать, более опытные, чем я на тот момент. Но здесь встал вопрос, что надо поехать в тюрьму и там свидетельствовать народу Божию. И как-то никто не решался, а я проявил решительность, как пророк Исайя: «Вот я, Господи, возьми меня». Говорю: «А что? Я поеду, я готов. Только надо, чтобы это как-то организовали». Тюрьма ведь была совершенно закрытая тема в советское время, одна из самых неведомых зон жизни, никто не представлял, что там происходит. Мне было интересно посмотреть, как там. Я сказал, что если администрация пустит меня на территорию, то я готов.

Очень быстро выяснилось, что и администрация готова. Тогда всё было очень открыто, такая перестроечная пурга. Всех пускали всюду, всё открывалось, всё приветствовалось, всё шло на «ура». Я поехал туда на автобусе, потом надо было километра два-три идти пешком. Время года было осенне-зимнее, примерно, как сейчас, декабрь. По этим метелям, по каким-то дорогам я долго-долго шел.

И вот я пришел в эту зону. Впервые увидел тюрьму. Провели меня в так называемый шлюз, со всеми этими звуками очень яркими, лязгами замков. Сейчас такого уже практически не услышишь, потому что на входе какие-то электрические замки, все кнопочку нажимают. Тогда были засовы, их открывали с лязгом. Колоритные звуки.

Потом меня завели к начальнику, который рубаха-парень: «Всё, давайте!» Я сказал, что я верующий, готов встретиться с вашими. Он: «Давай, давай, всё в порядке». Меня вывели уже в зону к народу, тут ко мне устремилась компания в наколках с золотыми зубами, классика жанра просто. Просто кино – «Джентльмены удачи», такие персонажи в зимних треухах, в черных ватниках с бирками.

Это была зона усиленного режима. Такого нет теперь уже, усиленный режим отменили и объединили его с общим. На зоне были те, кто совершил тяжелое преступление (не воровство, а что-то действительно серьезное) в первый раз.

Познакомились с братвой, и они меня повели куда-то. Это называется «шушарка» – маленькие комнаты, в которых наиболее ушлые заключенные имеют возможность жить немножко отдельно ото всех.

Вообще, у нас в колониях казарменный тип поселения людей: не по камерам, как в тюрьме, а казарма на 20 человек, на 40, на взвод, на роту. Конечно, особо ценным считается пристроиться куда-то жить одному. Где-нибудь есть при производстве какая-нибудь должность сторожа или ещё какая каптерка. В общаке всё время жить невыносимо, а у меня в Горелово были со сроками по 10-13 лет. Достоевский об этом пишет: человек не может никогда остаться один на один с собой, всегда среди людей.

Вот меня привели в такую блатную «шушарку». Человек, наверное, семь-восемь компания была. Сели тесным кружком, и посыпалась куча вопросов. Я сразу понял, что вопросы очень серьезные, что людей действительно это волнует. Они каким-то чудесным образом получили в колонии Евангелие. В эти годы всё что угодно могло быть. Они получили Евангелие, стали читать, естественно, у них сразу возникли разные вопросы.

Во-первых, как жить дальше? Как это Евангелие можно в жизни осуществлять? Потому что совершенно непонятно, как это всё соотносится с реалиями тюрьмы, раз. Второе: все они когда-то были в храме, что-то видели – с кадилом ходит батюшка, странные одежды, а в Евангелии ничего такого нет – никаких кадил, ничего. Как вообще то, что мы видим в церкви, вот эта внешняя оболочка, – как она связана с тем, что написано в Евангелии? Там сплошная простота: Христос с апостолами ходят, едят, пьют, встречаются с людьми, разговаривают на улице. Ну, храм есть какой-то иудейский, они критикуют многое, что происходит вокруг этого храма.

Вот это им было совсем непонятно: таинство, не таинство, что там происходит, крещение. Почему так? В общем, меня просто засыпали сразу вопросами. Мне было очень интересно. Я уже все-таки достаточно был подготовлен, чтобы на все эти вопросы более-менее удачно, удовлетворительно отвечать.

Просидели мы долго, я думаю, больше трех часов. Чаем они меня там поили. Постепенно в процессе разговора все эти лица из кино стали мне уже какими-то более понятными, уже не такими страшными и более человеческими, я уже стал видеть за ними живых людей, а не просто персонажей из соответствующего фильма.

Естественно, они спрашивают: «Когда вы еще раз к нам придете?» А я не рассчитывал, что придется теперь туда ходить. Нужно было поговорить – я приехал. Но невозможно уже было сказать, что я не собираюсь больше приезжать. «Ну, хорошо. Когда можно будет?» – «Мы договоримся. Давайте через неделю».

Через неделю я опять, как на работу, поехал туда. Через некоторое время взял с собой одного своего знакомого и мы вдвоем стали ездить, и он предложил через несколько месяцев привезти священника. Я тоже понимал, что надо же людей исповедовать, потому что они все совершили тяжелые преступления, и причащать. Уже стали думать насчет того, чтобы пытаться какую-то церковку там обустроить в комнатке, может быть, что-то удастся получить у начальства.

И один священник (который, как раз с этим человеком был связан) загорелся поехать в тюрьму. Это был очень активный тогда в Петербурге священник, он много выступал, встречался с народом, вокруг него собралось целое общество. Своеобразный человек, но, несомненно, харизматичный. И он стал приезжать, окормлять. Собственно, с этого началась моя тюремная карьера.

Встреча с Европой

Вскоре после этого появилась неожиданная возможность поехать за границу. Дело в том, что в 1989 году впервые открыли границы страны, и можно было поехать без того, чтобы проходить какие-то парткомы, месткомы, не знаю, что еще. Просто тебе присылают приглашение, и ты можешь ехать – бери билет и поезжай. Визу надо было получать, ввели иностранный паспорт.

Лев поехал к своему другу Гарину в Мюнхен. Это был его школьный приятель, который уехал еще в 1970-е годы из Советского Союза. Они прощались, разумеется, навсегда, понимая, что ни этот никогда туда не выедет, ни тот никогда не сможет сюда вернуться.

Вдруг вот такие перемены произошли в нашей жизни. Конечно, первым делом они вместе с Юлей поехали к нему в гости. Он преподавал в Институте стратегических исследований Джорджа Маршалла. Этот американский институт возник в Европе после войны и занимался тем, чтобы организовывать жизнь послевоенной Европы так, чтобы у нас больше не было мировых войн. Там был большой русский отдел, и они готовили дипломатов различных стран для работы в Советском Союзе. Понятно, что там работало какое-то количество русских эмигрантов, в частности супружеская пара Поздеевы – Елена Петровна и Евгений Евгеньевич.

Они были старыми сотрудниками этого института, очень уважаемыми, большими специалистами по Советскому Союзу, хотя никогда не были в нем, только во время войны в составе Псковской миссии они побывали на отдельных территориях. Для них дом, когда они говорили «у нас дома», – Россия, хотя всю жизнь они прожили за границей. Они даже не эмигрировали: жили на территории Польши, а Польша отделилась.

Гарин познакомил с ними Льва. Они очень интересовались именно религиозной жизнью в России, когда-то были активными членами НТС, были в правлении НТС. Евгений Евгеньевич приговорен был заочно к расстрелу в Советском Союзе за активную настоящую антисоветскую деятельность. Поэтому они очень осторожно встречались с людьми, которые приезжали из России, из Советского Союза, но через них проходили все диссиденты, Солженицын у них жил. Они были, конечно, уникальными по кругу общения и вообще по осведомленности о том, что происходило в России.

Они в 1978 году организовали радиостанцию «Голос Православия», для того чтобы велось духовное вещание на советскую Россию, чтобы люди в таком положении, как мы, не имея ни книг, ничего, могли хоть немножко просвещаться. Абсолютно не политическая радиостанция. Они, уйдя из НТС еще в 1950-е годы, полностью порвали с этой политической деятельностью. Так или иначе Гарин их убедил, что со Львом можно встретиться, что он не провокатор, что он не агент КГБ.

Они встретились, были совершенно очарованы общением с ним, и у них тогда появилась идея – организовать за границей семинар по передаче опыта организации приходской жизни мирянами старой русской эмиграции, оказавшимися в изгнании, которые вынуждены были устраивать свою церковную жизнь где-то в гаражах, в подвалах, в каких-то странных помещениях, в которых они оборудовали церкви, не имея ничего, даже икон. И они могли этот опыт передать нам, потому что у нас на первом этапе тоже – конечно, не подвалы, но часто и подвалы, и какие-то комнаты могли быть использованы в качестве храмов, и руины храмов, которые передавали. Одним словом, тема была очень актуальная: как миряне могут устроить церковную жизнь в условиях нехватки священников и всего материального.

Они организовали такой семинар и пригласили десять человек из России – пятерых из Москвы и пятерых из Петербурга. С москвичами они, по-моему, были знакомы, по крайней мере с известной Зоей Крахмальниковой, и на семинар приехала ее дочка, тоже известная Зоя Светова со своей подругой. Потом приехал Володя Ященко, который теперь отец Киприан. Мы с ним познакомились тогда, в 1990-м году. У них тогда был Евгений Никифоров, который с «Радонежем» только-только начинал, и они ему помогали немножко на первом этапе.

Петербургскую делегацию формировал Лев. И он первым делом предложил поехать мне и еще нескольким людям. Их, кстати, интересовали не просто люди, а те, которые уже начали какую-то активную деятельность в Церкви. Вот, например, я в тюрьме начал что-то делать, дефектолог Таня Трефилова работала в детском доме, брала домой на воспитание детей, кто-то особенно внимательно богословием самодеятельно занимался.

Семинар проходил у них на даче во Франции. Это место еще и потому было выбрано, что там находится русский монастырь. Селение называется Бюсси-ан-От, это деревня в Бургундии примерно в ста с небольшим километрах от Парижа. Там были дачи у многих русских старой эмиграции, было где кое-как остановиться, хотя жили мы там страшно тесно, впятером в какой-то конуре. Но мы были невероятно счастливы. Большинство из нас в первый раз оказались за границей, да сразу во Франции, и сразу в такой интересной среде.

Из квартирных катехизаторов – в священники

К тому времени я уже был старостой храма в Академии художеств, потому что один из нашей группы, Саша Федоров (он теперь известный архимандрит Александр), стал настоятелем этого храма. Он сам заканчивал Академию художеств, его родители – архитекторы, какой-то его прапрапрадедушка – Воронихин, а дед был главным архитектором Ленинграда, много всякого интересного построил.

Одним словом, в 1990-м году мы уже стали думать, что у нас должен быть свой храм, где, наконец, все мы и будем собираться, потому что квартирная жизнь уже стала восприниматься как анахронизм.

В это время уже и у Льва, и у меня, и у Александра Федорова сложилось такое решение – все-таки принимать сан. Спрос на это был колоссальный. Тогда священников не хватало. Ни у кого из нас не было духовного образования, но мы поговорили с отцом Василием, и он в разное время нас всех благословил. И отец Лев, и отец Александр приняли сан почти одновременно, в 1991-м году, с разницей в неделю.

Причем отца Льва отец Василий благословил ехать в Карелию, потому что владыка Мануил тогда только-только был поставлен епископом Карельским (тогда была создана Карельская епархия, до этого весь северо-западный регион – это всё была Ленинградская епархия). Он был его духовным чадом. Мануил жаловался, что служить некому. Поступают просьбы из разных городков или центров о том, что надо храмы открывать, а ставить туда некого, людей нет.

Вот отец Василий и сказал Льву: «Давай, поезжай туда, к владыке Мануилу, он тебя рукоположит». Это и было исполнено абсолютно покорно, коренной петербуржец, эстет и так далее, смиреннейшим образом поехал в трудновыговариваемую Кондопогу.

Александр Федоров уже обратил наше внимание на то, что в Академии художеств был когда-то очень красивый храм. Это была первая храмовая постройка Константина Тона, большущая. Один из самых больших домовых храмов в Петербурге. В нем был, естественно, клуб. Короче говоря, он предложил: «Давай ко мне старостой», – (он уже был священником, а я еще нет).

Мы вместе с ним начали работу по возвращению этого храма. Он, конечно, там главную роль играл, я ему как мог помогал, поскольку у меня уже был некоторый административный и организационный опыт. Этот храм и должен был, по нашему замыслу, собрать всю эту общину, точнее – уже сеть этих общин вместе в одном приходе. Но так получилось, что этого не случилось.

Ко Льву в Карелию мы ездили первое время почти каждое воскресенье, потому что тоже служить и петь некому, даже проговорить некому, никто не понимает ни службы, ничего. Была двадцатка каких-то местных людей, энтузиастов, но они вообще ничего не знали. Конечно, у него была огромная просветительская работа. Ему передали какую-то бойлерную будочку в микрорайоне силикатного кирпича, из которой что-то убрали. В уголке сделали алтарь: просто отгородили загородочкой наискосок и всё – и давай, служи. Облачение какое-то справили.

А мы приезжали каждое воскресенье петь по очереди. К тому времени уже многие из нас, и я, например, тоже пели в разных хорах. Требовались певчие. Храмы открывались, а где взять? У меня все-таки музыкальное образование маленькое было, так что я считался ценным кадром.

В 1992 году рукоположили уже и меня. В это время отец Владимир Сорокин был ректором семинарии, а Александр Федоров еще мирянином начал преподавать там церковные искусства, сейчас он заведует отделением церковных искусств. И отец Александр Федоров сказал Сорокину, что есть человек, который занимается тюрьмами. Я же так и продолжал ездить в тюрьму в Горелово, каждую неделю, как на работу.

Отец Владимир Сорокин был всегда очень активный, он тоже стал ездить в тюрьмы и в колонию в поселке Металлострой. И там он затеял строить настоящий, большой храм, с колокольней (которую построили не с той стороны, с какой надо: в результате колокольня из алтаря выросла; перепутали немножко, когда планировали, а он тоже внимания не обратил). В общем, он был тогда на гребне волны, у него была масса дел, он был доверенным лицом тогда еще не патриарха, а митрополита Алексия.

Он организовал первую больницу Ксении Петербургской, но он был и ректором, и телевидение его разрывало на части. Понятно, что служить было некогда. И он искал человека, которого можно было бы туда поставить. Федоров ему сказал, что есть такой человек, который немножко подготовлен, что-то знает, церковный и уже давно ездит в тюрьму как представитель Церкви с благословения отца Василия Лесняка.

Мы познакомились, отец Владимир Сорокин и говорит: «Ну, ладно, будешь ездить ко мне туда, посмотрим, что ты знаешь». Я начал ездить и в эту тюрьму, так у меня стало две тюрьмы. Один день я ездил в одну, другой день я ездил в другую. Сорокин пару раз поприсутствовал на моих беседах, послушал, покивал. Полгода или около года такое испытание продолжалось. «Ладно, давай, готовься, пиши заявление. Вот образец, пиши». Я написал заявление: «Хочу, прошу послужить в Церкви».

Меня рукоположили во диакона. И он меня взял служить в Академию, за что, конечно, я ему очень благодарен, потому что там меня научили служить, что, конечно, очень важно. Я не имел образования, не имел никакого богослужебного опыта, и там меня идеально натаскали. Это была очень суровая школа, но, повторяю, я очень благодарен за то, что я ее прошел. Я месяцев восемь служил диаконом, Сорокин не торопился меня дальше двигать, чтобы я как-то немножко привык к алтарю и ко всему прочему.

Начало братства и гуманитарная помощь

В 1992 году, уже осенью, меня рукоположили в священника. И моим местом служения была тюрьма. Службы там всегда возглавлял сам отец Владимир, а я исповедовал и сам Литургию не служил. По воскресеньям он, естественно, там не служил, и мне надо было идти куда-то в другое место. Естественно, я остался при Академии художеств.

С Федоровым мы уже привыкли: и диаконом я к нему приходил послужить, потом долгие годы я у него был вроде как вторым священником, как бы волонтером. Дохода там никакого не было, естественно, он ничего не мог за это платить. Но при этом как-то оказалось, что группа людей, которые были в наших общинах, стала собираться вокруг меня. С этой группой мы начинали когда-то, еще до моего рукоположения, и благотворительностью заниматься, в больницу ходить, ухаживать за больными.

Стало формироваться благотворительное братство, идею которого поддержали Поздеевы. В это время все, кто только мог, посылали разные благотворительные транспорты, гуманитарную помощь и так далее. И мы оказались очень востребованными, как надежные люди, которые что-то могут принять, раздать, распределить. Уже в 1992 году мы зарегистрировали формально как юридическое лицо Братство святой Анастасии Узорешительницы.

Почему Анастасии? Потому что из ее жития известно, что она посещала христиан, заключенных в тюрьмах, и врачевала их раны. У нас уже было к этому времени сестричество, которое посещало больницы. Здесь, на Васильевском острове посещали Покровскую больницу, в то время это была, естественно, больница им. Ленина. А в моем лице – тюремное служение, им больше никто не занимался, кроме меня.

Поначалу у нас был маленький подвальчик, который нам муж одной из наших сестер, как спонсор, снимал. Там мы могли размещать гуманитарную помощь. Первые транспорты принимали просто у Льва в квартире. Приходил двадцатитонный трейлер, и это всё разгружалось в трехкомнатную квартиру. Заполняли квартиру буквально от пола до потолка.

Лев с семьей жил, слава Богу, в Кондопоге, так что им не так это было важно. Естественно, сбегалось всё население окружающих районов, потому что приходили огромные машины, в то время невиданных размеров и марок, и происходила разгрузка всего этого в квартиру. Милиция приходила. В общем, там много всяких было приключений.

Постепенно, когда у нас появился уже этот подвальчик, мы стали более цивилизованно этим заниматься. В одной из комнат мы организовали крошечный храмик, чтобы вести свои братские вечерние службы. Библиотеку стали собирать, сделали канцелярию, трапезную и комнатку для хранения «гуманитарки».

Потом с этим подвалом кончилось. Наш спонсор разорился, и нас из подвала стали выгонять. Тогда мы решили, что нам надо, наконец, что-то более серьезное, и стали искать какой-нибудь дом в Петербурге, связанный с церковью – церковный дом или храм, но мы не хотели брать какой-то большущий храм, в который надо всю жизнь вложить и до старости заниматься его восстановлением. У нас направленность была другая. Свой храм был очень нужен, но он мог быть маленьким. Мы, насмотревшись храмов во Франции, в эмиграции, тяготели к чему-то именно такому: маленькому, камерному, уютному, где можно собраться своим кругом, где все всех знают.

В конце концов, нашли вот этот дом, где мы сейчас сидим. Это бывшее Ярославское подворье. Довольно большой дом, общей площадью в полторы тысячи квадратных метров, двухэтажный, с большим подвалом на всю площадь. Храм в нем был всегда, с начала XVIII века, с петровского времени, это очень старый дом для Петербурга. Храм занимает сто пятьдесят квадратных метров, как раз то, что нужно.

К этому времени у нас уже был один приют. Не у нас, а один человек из наших общин к этому моменту стал старостой некоего храма, при котором стал постепенно складываться детский приют для беспризорных детей, потому что в конце 1980-х и в 1990-е годы волна беспризорности действительно стала захлестывать. И при этом храме стали заниматься беспризорными. Храм был – руины, он восстанавливался, условий никаких, просто стоял вагончик.

В 1992 году город бросил клич всем самодеятельным приютам входить в государственную систему, которую родина стала создавать для этих детей, мол, «мы будем вас финансировать, вы станете госучреждением, получите то, что вы хотите, – помещение, финансы и так далее». Все, конечно, жили на непонятно что, часто в старых заброшенных домах. И они пошли по этому пути и стали в 1992 году госучреждениями, но их обманули, конечно, как часто бывает у нас в государстве.

Какое-то финансирование они получили, но помещение им не дали. Они вынуждены были на государственные, правда, деньги арендовать двести квадратных метров в каком-то общежитии. На этих метрах разместилось двадцать детей: стационар, пищеблок, кладовые, администрация – всё. В кабинете директора происходили собрания, просмотр телевизора, одновременно он был и игровой для детей. Конечно, это был дурдом. Они очень страдали и через какое-то время поняли, что так невозможно. Это был как раз 1994-1995 год.

Поскольку мы были хорошо знакомы с директором по нашим церковным делам, мы им сказали: «Вот, смотрите, есть дом. Можно попытаться за него бороться, давайте вместе возьмемся». Нам, собственно, не так много нужно было – вот эта комната, эта, эта и всё, и церковь. В общем, мы взялись, и действительно этот дом мы получили и в 1998 году, после огромного ремонта, демеркуризации (здание было отравлено ртутью, три года происходили серьезные работы по очистке от этой ртути), сдали здание всем комиссиям СЭС – и районной, и городской. С Божьей помощью все удалось.

Помогали нам, конечно, из Франции, Германии, Швейцарии. Через Поздеевых подключился огромный круг благотворителей, каких-то организаций, которые взяли нас на буксир, без их средств здесь ничего было бы невозможно сделать. Государство ничего не давало, а внутренних спонсоров в то время, в середине 1990-х, еще не было. Поэтому можно сказать, что это всё было поднято за очень короткий срок нашими западными спонсорами и друзьями.

В 1998 году сюда переехал приют. И в этом же году начались регулярные богослужения в нашем храме. Еще, конечно, без иконостаса, без всяких красот, в самой простой первохристианской атмосфере и обстановке. Но постепенно-постепенно все двигалось, украшалось, как-то обустраивалось.

А благотворительная деятельность, конечно, очень умножалась по всем направлениям. Отовсюду нас приглашали. Так же, как в тюрьму раз сходил – и всё, и увяз. Пригласили в десятый психоневрологический интернат, там было детское отделение. Значит, всё, туда стали ходить. Постепенно устроили там маленькую церковь. Таких маленьких церковок я около десятка за свою жизнь организовал в самых разных местах.

По больницам нас много гоняли, там сложно складывались отношения с администрацией. Где-то принимали хорошо, где-то не очень. Мы сменили большое количество больниц. Сейчас мы в 8-й городской больнице. В 1998 г. у нас появилась школа сестер милосердия.

Потом нам надо было устраивать какую-то реабилитацию для освобождающихся заключенных. Пока они сидели, все было понятно – приехал, поговорил, послужил, помолился, исповедал – вот, собственно, и всё. Потом они освобождаются, приходят и говорят: «Батюшка, а куда мне деваться?»

А годы тяжелые были. На работу вообще было трудно устроиться, а уж тем более человеку, вышедшему из тюрьмы, поэтому надо было как-то помогать. И жить им негде, по советским законам осужденного выписывали из квартиры на время заключения. Человека выписывали, если он садился в тюрьму, а потом заново прописывали. Но вот выписали их по-советски, а обратно они пришли уже в не советскую страну, где никто их не прописывал без желания родственников и всех соседей, поэтому они оказались бомжами.

В 1995 г. организовали для них центр в деревне. Нам помогли, дали денег, купили дом, стали покупать технику, разводить какое-то хозяйство. Этот центр просуществовал до 2000-го года, он комбинировался у нас отчасти с приютом, потому что такие же проблемы и у выпускников приютов: в восемнадцать лет их обязаны выгнать на улицу, а государство обязано, конечно, дать им какое-то жилье, но оно это жилье не дает. Куда их девать? И мы организовали этот центр в Псковской области, очень далеко.

Одновременно начали заниматься с «Витязями», организацией, которая тоже из эмиграции к нам пришла. Лагерь рядом с этим центром организовали. Целый комплекс получился в Псковской области рядом с Пушкинскими Горами. Потом в 2000-м году центр для освободившихся из заключения переориентировали на работу с наркозависимыми, и он работает до сих пор очень успешно и сейчас многократно расширился, это уже отдельная большая организация.

Потом богадельня у нас появилась. Постепенно эта богадельня выделилась в отдельную организацию – Покровскую обитель. Они потом расширились, за городом спонсоры построили им огромное помещение. Там богадельня на сорок человек, на очень высоком уровне, с большим храмом. В общем, очень здорово всё сделано. И в городе ими ведется большая работа.

С приютом мы, конечно, очень много взаимодействовали и сотрудничали по поводу реабилитации, по поиску и подготовке семей для этих детей. Опять-таки, очень помогали нам из Франции. Уже не столько даже деньгами, сколько именно тем, как это делается: технологией адаптации ребенка в новой семье, подготовки этой семьи и так далее. Большая работа была. Что еще у нас? Чего только не было.

Колония

В 1995 году у меня появилась еще одна колония, детская. А в Горелово закрыли колонию, там сделали потом изолятор. Так что я был только в одной, в Металлострое, потом к ней добавилась вторая – Колпинская детская колония, в которой я начал служить. Я до сих пор там настоятель, уже восемнадцать лет. За время моего служения сменилось больше двадцати начальников колонии. Они каждый год там менялись. Обустроили, конечно, храм, регулярные службы, большая группа волонтеров, ведется большая работа.

В 2004-м году мы организовали центр помощи этим молодым ребятам, которые освобождались из Колпино, им было шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет. Это не очень получилось, но вскоре нашли другую нишу, очень важную и не заполненную в тот момент, – это работа с условно-осужденными подростками. У нас Юля Никитина, харизматичная женщина, моя прихожанка, взялась очень активно за эту работу.

Сейчас этот центр, по-моему, известен во всей стране. Это единственное такое учреждение, которое дает альтернативу тюремному заключению. Есть реабилитационный центр, который сейчас принимает единовременно пятнадцать-семнадцать человек. И большое количество людей работает с семьей в амбулаторном режиме. У них очень разнообразные формы воспитательной работы.

Сейчас у них новый проект – социальное сопровождение только что арестованных. Милиция задерживает несовершеннолетних по подозрению в совершении преступления. Может быть, они действительно преступление совершили, а может быть, и нет, – неизвестно.

При несовершеннолетнем должен быть его законный представитель, раз он несовершеннолетний, например родитель. А родителей, может быть, там нет или невменяемые родители где-то в отключке лежат и не знают, чем чадо их занимается. Кто должен здесь представлять его интересы? Центр получил такие функции. Сейчас, когда что-то случается, районные отделения милиции вызывают представителя центра с тем, чтобы тот при допросах присутствовал и дальше выяснял социальную ситуацию.

Я думаю, что у меня сложились некоторые представления за эти двадцать пять лет посещения тюрем. Взрослые и детские тюрьмы – это, конечно, разные сферы, но машина одна и та же: то же управление, те же люди. Начальники детской колонии – это, как правило, люди, которые поработали на одной взрослой колонии, на другой, в изоляторе и в женской колонии, они имеют очень большой опыт. То есть у нас нет специализации на сегодняшний день, как я понимаю, для подростковых колоний. Но сами люди, которые там находятся, наша целевая группа, очень отличаются, ведь это подростки, со своей психологией, своим состоянием, и для священника работать с ними и со взрослыми – это абсолютно разные вещи.

Что там происходит? За двадцать пять лет я могу сказать, что тюрьма стала более закрытой. В конце 1980-х – в начале 1990-х годов всё открылось так, что любой мог туда прийти и посмотреть. Вот я пришел, а кто я такой? У меня никакой бумаги от Церкви не было, я не официальное лицо, я не священник, никто. Мой статус тогда был – заведующий лабораторией. Никакого формального отношения ни к тюрьме, ни к Церкви я не имел. И меня без всяких проблем пустили.

Сейчас, конечно, это невозможно. Конечно, общественная организация может подать запрос, а пустят, не пустят – еще будут решать. А тогда было даже слишком легко.

Конечно, в этом были большие минусы, но были и свои плюсы. Эта система вдруг неожиданно, когда всё у нас обвалилось, стала абсолютно прозрачной. Стало известно многое из того, что там происходит.

Но все-таки во внутренней структуре, во внутренних правилах, в самоощущении сотрудников, самоощущении заключенных и в отношениях заключенных и сотрудников, мне кажется, мало что поменялось. Причем не за двадцать пять лет, а за семьдесят лет. Та тюремная система, которая была создана в советское время, все еще существует. Это атавизм, если хотите, советского строя. Все силовые структуры носят очень серьезный отпечаток советского прошлого.

Наша армия имеет мало общего с дореволюционной русской армией. Так же и дореволюционная тюрьма, я думаю, имеет мало общего с той, которая существует сейчас. Я не в том смысле, что лучше или хуже, просто это разные вещи. То, что мы имеем сегодня, сформировалось в основных чертах при советской власти. Отсюда вытекает много сложностей. Общество живет все-таки уже немножко иначе, а тюрьма по-прежнему остается по своей внутренней организации анахронизмом.

Какие там основные черты? Во времена, когда сидело очень много людей, когда миллионы людей пропускали через ГУЛАГ, через эти солженицынские трудности, нужно было это делать максимально экономно, экономично. Надо было минимизировать количество сотрудников в этой системе, потому что иначе было бы так: полстраны сидит, а другая половина охраняет. Что надо было для этого сделать? Надо было как-то организовать их жизнь так, чтобы она сама там организовывалась. Как это можно было сделать? Это можно было сделать одним способом – передав часть функций администрации самим заключенным.

Кто читал книжки о лагерях, те представляют, какой именно категории заключенных передавались эти функции: уголовникам, наиболее сильным, отъявленным, которые просто за счет физической силы, жестокости могли держать в повиновении огромную массу тогда действительно невинных людей.

Я не скажу, что сейчас в тюрьме сидят невинные люди. Я с этим почти не сталкивался. Встречались люди, уверявшие меня, что не совершали преступления, но я смотрел иногда материалы дела и так до конца и не смог поверить в их невиновность. По материалам дела, по крайней мере, определенные проступки они совершали.

Так что проблема не в том, виноваты они или не виноваты, а в том, что наказание их заключается не просто в лишении свободы и в попытке их перевоспитать, переменить этот образ жизни, мыслей, стремлений, а в том, чтобы максимально подавить, раздавить, чтобы так он натерпелся там, чтобы больше ни в коем случае не захотел что-то нарушить, чтобы туда опять не попасть. Поэтому всё это решается очень простым образом.

Самым отъявленным передаются эти функции – держать в повиновении. Эти люди, соответственно, как-то поощряются администрацией. Поначалу там были так называемые секции, вроде как общественная деятельность, и была секция дисциплины и правопорядка. Туда выбирали спортивных молодых людей. В то время в основном сидел рэкет, бандиты, уличные хулиганы – иногда ребята с робингудовской романтикой. В зоне они усиленно качались и наводили порядок среди окружающих. Во взрослой колонии это имело немножко более осмысленные черты.

Все-таки взрослый человек – тот, который бьет, и тот, которого бьют, – отдает себе отчет в том, что он делает и чего не надо делать. А у подростков понятие о ценности человеческой жизни нулевое – ни своя, ни чужая жизнь ничего не стоит. Поэтому в подростковой среде в такой ситуации забить до смерти очень легко. Во взрослой все-таки мозг включится: стоп, дальше он просто концы отдаст, надо остановиться. А там не включается.

Потом, мне кажется, эта система страшно развращает. Развращает, прежде всего, тех подростков, которых назначают на эту работу. Потому что человек (сам такой же, а то и еще хуже, может быть, большинства тех, которые вокруг него, но при этом более изощренный, более умный, тем самым более опасный) получает практически неограниченную власть над себе подобными, такими же страдальцами, которые там сидят. Любой человек, думаю, понимает, как это вредно.

Как это осуществляется обычно? Конечно, в воспитательной колонии есть всегда какие-то дежурные сотрудники. В советское время их было гораздо больше – дежурные офицеры, которые находились ночью в колонии. А вот в перестроечное время это всё стали сокращать. Деньги стали экономить, урезать бюджеты. Со штатами там проблемы, конечно, очень большие всегда были. Соответственно, тогда что делали? Просто на ночь запирали эту большую группу, человек 60 (отряд в колонии): там несколько комнат больших, в которых человек по двадцать живут. Их заперли в 10 часов вечера, а в 7 часов утра открыли.

И вот представьте себе подростков, даже самых обычных, нормальных, домашних, которые оставлены одни, без взрослых. Взрослые есть, но они где-то там сидят на КП далеко, в другом здании, а здесь поставлен дежурный из самих осужденных, который в случае чего по телефону должен дать сигнал. Понятно, что он позвонит только тогда, когда ему велят бугры, важные люди среди этих подростков. Вся жизнь происходит в этот ночной период, настоящая жизнь.

В другое время все дружно маршируют, хором поют. Под песни идут в столовую, под песни идут в школу и так далее – всё это построено очень хорошо, правильно, такая советская красота, когда все ходят строем. А ночью происходит реальная жизнь – расстановка сил и так далее. Кто есть кто? Потом еще эта кастовая система, то есть разделение всех заключенных на определенные слои, разные статусы – высокостатусные, средние, обычные, как положено, работяги и низкостатусные: такие там градации. Эта система поддерживается администрацией, потому что она позволяет очень легко манипулировать заключенными.

Для человека страшнее не то, что его изобьют, а то, что понизят его статус. Для «бугра» страшно потерять положение, которое дает ему определенную власть, позицию, его уважают окружающие, он правит, над ним только администрация.

Администрация редко занимается рукоприкладством. Эта функция передается буграм: ты можешь кому угодно врезать, а тебе не могут, потому что ты исполняешь соответствующие поручения, следишь за порядком и так далее. Конечно, попасть в «обычные» не хочется. Уже не говоря, чтобы из «обычных» выпасть в тех, которые просто униженные, не имеют вообще никаких прав, которые моют за тобой сортир, стирают и вообще делают все, что им скажут, – самое унизительное, отвратительное, все что угодно.

Мы сумели создать свой центр для условно-осужденных подростков, собственно, таких же ребят, но мы их не запираем, они не за колючей проволокой, они, в принципе, даже могут уйти, хотя у них есть очень серьезные ограничения. Но подросток может сказать: «Я вообще здесь не хочу быть». Он уйдет, и тогда суд решит: если он не хочет быть здесь, тогда он поедет в Колпино. Поэтому они не очень часто уходят.

Мы сумели организовать жизнь так, чтобы этой передачи функций не было и чтобы не было внутри никакого разделения на разные статусы. Это главная задача, которая стоит перед нами, чтобы шел серьезный воспитательный процесс. Для этого там постоянно, круглые сутки, с небольшой группой в семь человек находится взрослый мужчина, который работает посменно.

Одним словом, удалось создать благоприятные условия для воспитательной работы, и это дает очень хорошие результаты. А результаты деятельности нашей пенитенциарной системы тоже очень красноречивы: статистика известна, сколько ребят, которые вышли из детской колонии, повторно совершают преступления, – это огромный процент. Это школа рецидивистов – вот, собственно, такой результат. А другие оказываются подавленными и просто размазанными на всю оставшуюся жизнь.

Поэтому мне эта система кажется, мягко говоря, несовершенной. Мы в порядке эксперимента делали попытку в рамках реформы ФСИНа запустить пилотный проект, внедрить наработки нашего центра по работе с условно-осужденными в условиях колонии. Но, к сожалению, это встретило острое сопротивление, причем даже не на уровне учреждения и управления, а на уровне Московского управления. Там, видимо, очень неглупые люди, они поняли, что это покушение на самые основы, на то, на чем эта система на сегодняшний день держится. Если в этом направлении двигаться, то надо будет менять всё. Это очень, конечно, сложно, а кому нужны проблемы, поэтому давайте ничего менять не будем. Нам порекомендовали эту деятельность свернуть.

Очень многое зависит от начальника колонии. В данный момент в нашей колонии очень симпатичный начальник, Владимир Ивлиев, из Воронежа. Он многое делает, но он не может систему изменить, поэтому в рамках того, что есть, он делает максимум того, что возможно. Он талантливый, он пишет стихи, рэп какой-то для них сочиняет, они поют увлеченно. И материальную часть обеспечивает. Личность уникальная за 18 лет моего служения.

В колонии сейчас увеличивается численность за счет соседних регионов, где воспитательные колонии закрывают. Собирались закрывать нашу, она была совсем низкостатусной во ФСИНе. Сейчас же вообще закрывают детские колонии и укрупняют, потому что 95% подростков дают условные сроки, соответственно, меньше народу нуждается в услугах пенитенциарной системы в закрытых учреждениях.

Это хорошо, конечно, только надо с ними работать. Если они оказались на воле, тогда нужны реабилитационные воспитательные центры для условно-осужденных. Такой центр пока один-единственный. В колониях, соответственно, страшный некомплект. Колония рассчитана на четыреста человек, а в ней сорок было. Понимаете? А здания же надо отапливать, поддерживать, периметр надо охранять. Нужны колоссальные затраты людских и материальных ресурсов, всё это не выгодно. Поэтому было принято решение – из 65 колоний закрыть 30, то есть примерно половину, а остальные укрупнить. Сейчас к нам присылают из Калининграда, Мурманска, Архангельска, Новгорода, Пскова, из Вологодской области

Конечно, надо понимать, что подросток совершил это преступление, потому что с ним, вероятно, обращались таким образом. Он доведен до звериного состояния. Не буду рассказывать сейчас, какие бывают преступления. Взрослые не додумаются до таких кошмарных вещей, до каких додумываются дети, по жестокости, изощренности, просто запредельности того, что они вытворяют. Куда их? Понятно, что они должны сидеть. Но, если мы не решаем, что должны их просто убить за это, тогда надо ими заниматься, заниматься всерьез их воспитанием, не развивать уже полученные ими навыки тем, что ставить их управлять другими, командовать.

Там сидят сейчас почти все с тяжелыми статьями. И там их ставят на командное положение, ставят «буграми» не по принципу, что он меньшее совершил преступление, а только по одному качеству – насколько он способен держать в руках других, насколько он лоялен по отношению к администрации. Ему приказали выполнить поручение, и он делает, а другой не понимает, не годится в бугры. А при этом он может оказаться очень жестоким, изощренным преступником, его все боятся.

На вид они обычные подростки, ничего особенного на лице не написано. Несколько раз замечал, что те, кто с самыми невинными мордашками, совершили самые чудовищные преступления. Попадаются некоторые с признаками не очень здорового развития, они, как раз какую-нибудь относительную ерунду творили. Ведь после нескольких условных сроков, всё равно закрывают. Что дальше? Его начинают прессовать, если он недостаточно энергичный, хитрый, сильный, прежде всего, – внутренне сильный. Вообще, физическая сила – это совсем не обязательно. И в детской, и во взрослой колонии я знал людей очень авторитетных и совсем физически не сильных.

Зачем в колонии церковь

А что мы там делаем, чем оправдываем, хотя бы до некоторой степени свое там присутствие? Во-первых, храм и прилегающее к нему помещение служат местом относительной безопасности. Вот они пришли, они понимают, что здесь их не запрессует начальство, никто из своих же не двинет им в затылок или еще куда-нибудь кулаком. Здесь они ведут себя иначе. Здесь какие-то другие правила пребывания. Поэтому даже просто прийти в храм на службу, прийти порисовать в изостудию, на беседы, разговоры, молитвы, просто чаю попить и так далее – это попадание немножко на волю, в совсем другую жизненную ситуацию. Это само по себе уже хорошо.

Кроме того, с ними занимается психолог из наших. В колонии есть свои психологи, но есть и наши, которые тоже с ними ведут разные беседы, тренинги и так далее. Конечно, это помогает им как-то адаптироваться и легче переносить то, что им приходится там пережить. Какие-нибудь полезные советы можно иногда дать, уже из опыта того, что у них бывает, посоветовать, как себя лучше в данной ситуации вести, потому что часто им не с кем об этом посоветоваться.

Иногда мы чувствуем, что ничего не можем сделать, потому что человек такой, что он себя подставляет. А в той ситуации незащищенности, если ты подставляешься, тебя будут прессовать очень сильно. Бывают слабые. Это всюду, в общем. И в армии вся дедовщина на этом построена. В школе, в детском доме есть дети, которых все тыркают. Тут тыркают уже гораздо более серьезно, до серьезных травм или просто до конца.

Конечно, так или иначе, церковь для них ассоциируется с чем-то очень хорошим, добрым, это связь с их любимыми, чаще всего с бабушками и дедушками. Матери, как правило, не очень заботливые, а бабушки – да. Конечно, из заключения все семейное окружение видится в розовом свете, это для всех так – и во взрослой тюрьме, и в детской тюрьме. Все всех начинают сразу любить, и жалеть, и плакать. Как же там бабушка, бедная, без меня? И так далее.

Церковь – это место, где можно подать записку, где мы можем вместе молиться, и это для них очень значимо. Свидания есть, но можно и вне свиданий иметь какую-то духовную связь, они это очень ощущают, как-то живо переживают. Много раз их интервьюировали, приезжали социологи, и фильмы снимали, вопросы задавали: что для вас церковь? «Ну, да, мне нравится, мне тут хорошо, мне хорошо тут побыть, тут спокойно, тут безопасно», – вот такого рода, в основном, ответы. Здесь какое-то иное место. Это они очень живо ощущают – контраст абсолютной незащищенности в этой тюрьме вне стен храма и какой-то относительной защищенности, покоя в храме.

Что мы делаем? Мы немножко облегчаем их положение, но вряд ли делаем больше. Серьезной социальной работы, систематического социального сопровождения пока не получается.

Система оценок работы пенитенциарной системы построена совершенно неправильно. Для тюрьмы важно что? Чтобы человек вошел, отсидел строк, не сбежал, его там не убили и в свое время он вышел. Всё, работа выполнена. Отсидел без ЧП, вышел. Если есть у него какие-то поощрения, тогда имеет возможность выйти пораньше. Если нет, будет сидеть до конца, до звонка. Вот, собственно, и всё. В систему показателей, которые влияют на премию, на реальную жизнь сотрудников, ничего другого, по сути дела, не входит.

За рецидивностью никто не следит. Сколько из этой колонии вышло людей, совершивших новые преступления, а сколько из той? Я так понимаю, что такой статистики не ведется. По крайней мере, где она? Она опубликована, кому-то известна? Колония и ее руководство не оцениваются по принципу того, сумели ли они воспитать относительно здорового члена общества.

Система на это и не настроена. Даже если бы они что-то и делали, то их усилия (если, к примеру, кто-то из них почему-то решит такие усилия предпринимать) не были бы никак оценены в материальной форме, потому что они никого не интересуют. Важно, что не сбежали, не убили, не было травм, не было ЧП, не было бунтов, не было захвата заложников: вот набор параметров, по которым, в основном, оценивается работа колонии. Нет эпидемий, санитарно-техническое состояние должно быть в порядке, чтобы не перезаражались все бог знает чем.

Поэтому, на мой взгляд, система должна серьезно реформироваться. Это, конечно, надо делать очень осторожно. Мы не предлагаем весь мир разрушить до основания, а затем новый построить. Понятно, что на сегодняшний день эта система работает так, как работает, и надо ее постепенно, очень аккуратно, шаг за шагом реформировать. Но надо понимать, чего мы хотим от этих реформ и последовательно к этому двигаться.

Мы, собственно, предлагали систему последовательных реформ, которые можно было опробовать на одной маленькой колонии, там было всего тридцать человек. Почему было не разрешить такой эксперимент? Нет, категорически его запретили и пресекли всякое поползновение в этом направлении. Это жалко, на мой взгляд. Но все-таки будем стараться делать, что можем.

Видео: Денис Гречушкин

Родился 5 ноября 1956 года в г. Ленинграде.
1974 г. окончил среднюю школу.
1974 − 1980 гг. Поступил, учился, закончил Ленинградский Государственный университет, физико-математический факультет.
1980 − 1985 гг. Учеба в аспирантуре и работа в физико-техническом институте им. Йоффе.
1985 − 1992 гг. Зав. лабораторией, преподаватель кафедры физики ЛИСИ (Ленинградский инженерно-строительный институт).
1987 г. Защитил кандидатскую диссертацию.
1990 − 1994 гг. Староста храма св вмц Екатерины при Академии Художеств.
1992 г. член правления Братства св вмц Анастасии Узорешительницы.
1992 г. рукоположен во диакона, а затем во священника митр. Иоанном (Снычевым)
1992 − 2002 гг. Штатный священник храма св сщмч Вениамина Петроградского в колонии № 5 г. Металлострой.
1993 − 1998 гг. Настоятель храма «Всех скорбящих Радосте» при ПНИ № 10 (психоневрологический интернат)
1996 г. Председатель Братства св вмц Анастасии Узорешительницы.
1996 г. по настоящее время настоятель храма св мч Иоанна Воина (колония в г. Колпино)
1996 − 2014 гг. Председатель отдела благотворительности СПб епархии.
1998 г. по настоящее время настоятель храма св вмц Анастасии Узорешительницы на Васильевском острове.
2000 г. возведен в сан протоиерея.
2000 г. по настоящее время Главный редактор радио «Град Петров» (официальная радиостанция СПб епархии)

Награды:
1992 г. награжден Патриаршей грамотой за участие в строительстве тюремного храма в колонии г. Металлострой
2005 г. как редактор радио «Град Петров» награжден серебряной медалью апостола Петра.
2006 г. как редактор радио «Град Петров» награжден орденом Иннокентия Иркутского.
2010 г. как редактор радио «Град Петров» награжден серебряной медалью апостола Петра I степени.
2017 г. за усердные труды во благо Святой Церкви награжден митрой.
4 января 2018 г. как настоятелю храма и руководителю радио «Град Петров» вручена медаль в память 100-летия восстановления патриаршества.

Все статьи автора

• «От мирян - инициатива, от священника - присмотр. Храм Анастасии Узорешительницы на Васильевском острове»
• «Покушение на искусство?» - протоиерей Александр Степанов в программе «Проект 2015» телеканала «Санкт-Петербург» (20.08.2015)
• Протоиерей Александр Степанов «Три праведных пресвитера»
• Степанов Александр, протоиерей, «Продолжение традиций церковного милосердного служения св. прав. Иоанна Кронштадтского и св.прмц. Елизаветы Федоровны в настоящее время». Доклад 2012 года на Международной конференции «Церковь и бедные» в Москве

Делегация благотворительных организаций Санкт-Петербурга приняла участие в конференции по обмену опытом, организованной в Москве Отделом внешних церковных связей и агентством ООН в России. По окончании мероприятия, представив свои проекты и послушав о программах ООН в области социального служения, петербуржцы поехали домой 27 ноября на «Невском экспрессе». В 21.30 поезд резко затормозил. О том, что происходило дальше, редакции «ТД» и «Церковного вестника» рассказал председатель Отдела по благотворительности Санкт-Петербургской епархии протоиерей Александр Степанов.

– Нас было 5 человек – директор Центра социальной адаптации святителя Василия Великого Юлиана Никитина, руководитель Фонда «Диакония» Елена Рыдалевская, представители Детского кризисного центра при Чесменском храме и я.

Мы сели в поезд и поехали – все было, как обычно. « » – сидячий поезд, хотя некоторые вагоны по европейскому образцу разделены на купе. Мы ехали как раз в таком. В 21.30 экспресс резко затормозил. Я сидел лицом по ходу поезда и чуть не вылетел из сиденья, но успел схватиться за подлокотники. Ну, остановились и остановились… Мы даже шутили, что лось на пути вышел. Первое впечатление, что ничего особенного, хотя вроде кто-то видел вспышку в окне. И только потом стало ясно, что вспышка была от того, что сошедшие с рельс вагоны срубили столбы и оборвали провода.

Через некоторое время начались разговоры о том, случилось что-то серьезное. Мы все звонили домой, говорили о задержке, хотя связь была плохая. Минут через 15-20 из третьего вагона, который сошел с рельс, пошли люди. К нам в купе зашла немолодая женщина и мужчина средних лет, возбужденные, с вытаращенными глазами, начали рассказывать, что вагон трясся по шпалам. Было видно, что они сильно потрясены, но о травмах и жертвах не говорили. Мы посидели еще минут пять, и я пошел смотреть, что делается.

Дверь нашего вагона была открыта, я посмотрел назад. Там темнотища и только редкие огоньки мелькают. Я позвал одного из наших мужчин с собой узнать, не нужна ли помощь. Когда мы дошли до покосившегося вагона, впечатление было сильным. Тут навстречу бежит проводник, я спрашиваю: «Помощь нужна?» – «Да-да, идите скорее, там всем работы хватит».

Мы побежали и довольно далеко, метров через 500, увидели вагон, лежащий на путях на боку, а на дороге – обломки вагона, оставшегося в сцепке. Вокруг люди – кто ползает, кто ходит… Темнота непроглядная. Меня потрясло, что крыша вагона была собрана гармошкой, как будто он на крыше по шпалам ехал. Еще метров через 200 – 300 лежал самый ужасный последний вагон. Он не был перевернут, но стоял без колес. Колеса, пружины, сорванные провода были разбросаны вокруг. Мы об них спотыкались, я несколько раз упал. Потом в Интернете писали, что вагоны улетели, но это не так. Их сбросили уже потом, в ходе ремонтных работ. Оторвавшиеся вагоны стояли на путях, но без колес. Потом я увидел лежащего человека, бросился к нему, хотел помочь, а он оказался мертвым с внутренностями наружу. Дальше на путях лежало еще три или четыре трупа. И это в полной темноте, лес вокруг.

Потом глаза привыкли, мы подсвечивали дорогу мобильником. Рядом была электрическая подстанция и стал доходить свет от столба с фонарем. У последнего вагона стояли люди, как я потом понял, это уцелевшие пассажиры. Большинство – с ушибами, лица разбиты. И полная неразбериха. На земле лежало шесть-семь раненых, женщина со сломанной ногой стонала. Молодая пара – у девушки, похоже, был перелом позвоночника, а у парня раздроблены ноги, они лежали рядом. Девчонка с открытыми переломами ног. Кровь вокруг, темно, все мобильниками светят. Торцы вагонов разворочало, и двое мужчин оказались сплющены в тамбуре, в который вышли покурить. Кости разбиты, они орут невероятно, их пытались достать. Нашли где-то лом и топор. Все два часа, что я там был, упорные люди старались им помочь, но их нельзя было двигать. Одного сумели вытащить, а второй, вероятно, умер.

Все вспоминается какими-то проблесками. Я провел там два часа, все время что-то носил, собирал, рвал тряпки, помогал бинтовать, выносить, хотя транспортировали в основном мужики посильнее. Но происходившее я помню очень фрагментарно.

Вагон некоторое время летел по шпалам без колес, все внутри было разворочено – кресла, железные ящики, поручни, корзинки для газет – все это с острыми железными углами и оно крутилось, как в мельнице, как в барабане. И вот этими обломками людей переломало, порезало. Пол был покрыт толстым слоем всего этого добра и в нем лежали люди. Выносили их оттуда долго. Споры, крики, куда выносить – на улице холодно, в вагоне теплее и не на земле. Но внутри они завалены. У кого-то сильные кровотечения, в вагоне жгут не наложишь. Если травмы, то выносить надо на жестком. Отломали два куска обшивки или какой-то перегородки и использовали их, как носилки. Это было очень неудобно, потому что доска узкая: восемь человек несли, а четверо держали того, кого несли, чтобы он не сползал. Мы еще костры разводили, даже не столько, чтобы греться, сколько ради освещения: брали из вагонов вещи, книги, и все это палили. Те, кто мог ползать из пострадавших, подползали и грелись. Они почти все были без обуви и полуголые, я не понимаю, почему. Мы им тряпками ноги заматывали.

Не было никого, кто знал, что делать, кто взялся бы руководить. Если бы сразу был свет и какой-то командир, можно было бы и больше людей спасти. А в такой общей бестолковке трудно что-то сообразить. Я видел сообщения в Интернете и по телевизору, что только пассажиры занимались оказанием помощи, а экипаж – нет. Это неправда, проводники среди нас были. Они принесли воду, несколько фонарей и матрасы, которых было меньше, чем нужно, поэтому люди лежали на чем ни попадя. Жгуты делали из простыней, пытались бинтовать. Потом наладили вынос людей из вагона. Выяснилось, что с другой стороны полотна вокруг трансформаторной будки была бетонированная площадка и на нее можно было класть людей. Там на них хотя бы уже не наступали, и матрасы можно было в ряд выложить.

Тем временем около половины одиннадцатого, может чуть раньше, подъехала милиция – три парня с рациями, но они тоже были в полной растерянности. Больше долго никого не было. Раненым всем холодно, они просили, чтобы их накрыли, но одеял было мало. Накрывали занавесками, ковриками из коридора. Навалишь всего, а человек и так еле дышит. В какой-то момент появился решительный парень – то ли врач, то ли студент-медик старших курсов, он полез в сам вагон и там действовал, жгуты накладывал.

Раненые терпеливо и обреченно лежали, истекали кровью. Проводник из последнего вагона, с разбитым лицом, но целый, в одной рубашке ходил: был в таком состоянии, что не мог ничего делать. Мы ему говорили, чтобы он шел погреться в уцелевшие вагоны, но он повторял «нет, нет, я старший, я должен».

Конечно, у меня были мысли, что надо молиться. Но в этой ситуации, когда человек истекает кровью и ему надо срочно помогать, действуешь по необходимости. А необходимость была порой простой – взять за руку и погреть. Потому что можно себе представить, в каком растерянном и покинутом состоянии лежит человек. Я старался поддержать, помочь, но надо было очень конкретно действовать – не допускать, чтобы клали на бетон или гравий, искать, что подстелить. В основном это были практические действия. Я, конечно, никогда не видел в таком количестве раны, кровь, жуткие увечья. Ужасно было видеть, когда у людей практически оторваны конечности. Однако в таком напряженном состоянии, это даже не то, чтобы не шокирует, но это не сбивает настолько, чтобы впасть в ступор. Сами раненные вели себя очень мужественно, пустого нытья не было, только стонали, когда их тревожили.

Поразило, что из уцелевших вагонов пришли помогать немногие, процентов двадцать. Не могу сказать, что в них была потребность, потому что и так неразберихи хватало. Но ведь примерно через час после случившегося все уже знали, что именно произошло, так как проводники бегали, как сумасшедшие, и окровавленные люди ходили, но идеи придти помочь у большинства не возникло.

Потом приехали пожарники и МЧС. Они принесли нормальные брезентовые носилки. Где-то в половине двенадцатого подошли наши женщины. Лена Рыдалевская – врач, она быстро сориентировалась и стала объяснять, что и как лучше делать. Таких людей очень не хватало. Начали подъезжать скорые с местной подстанции. Пришли три женщины в камуфляже, видимо, фельдшерицы, у них были бинты, они стали шины накладывать, делать обезболивающие уколы. У нас ведь не было совсем ничего, только один бесполезный пузырек йода. Потом МЧС поставили дизели со светильниками, народ еще стал прибывать. Дальше подъехал караван скорых, подогнали поезд для нас и аварийный поезд из Москвы. В нас уже необходимости не было.

В Питер поехали те, кто получил незначительные травмы и все пассажиры из тех вагонов, которые не пострадали. В 3.10 нас привезли на Московский вокзал. Водой поили в поезде. К вокзалу подогнали кучу автобусов, развозили всех желающих по домам, но многих встречали родственники на машинах.

В субботу после всенощной я отслужил по погибшим и молебен о здравии выживших. Наши женщины пережили это стойко, но где-то через сутки стало значительно тяжелее… Договорились в понедельник еще раз собраться и отслужить благодарственный молебен за то, что мы уцелели.

Фото на главной странице: РИА Новости.